Сын идет на медаль - Ковалева Лия Евсеевна - Страница 7

Тут Митя почувствовал, что Валентина Степановна на него смотрит.

— Вот у Бусырина в этом линия правильная! — сказала она. — Так и всем надо.

Что это? В чём это у него правильная линия? Митя пропустил самое главное! Вот жалость! Он тряхнул головой, изобразил на своём лице серьёзность и конец речи Валентины Степановны слушал не отвлекаясь.

— Одним словом, надо не только делать, но и приучить пионеров к тому, чтобы всегда оставались следы их работы. Дело сделанное, но нигде не отмеченное, вроде бы и не сделано. Наболтать может всякий. Надо доказать! Каждое звено должно иметь свой план работы, свой дневник, альбом с рисунками и фотографиями, протоколы, вообще надо наладить учёт всех проводимых мероприятий. Так работа виднее. И отчитываться легче. Понятно?

— Нет, непонятно.

Голос Лёши. Злой голос.

Валентина Степановна метнула взгляд в сторону Мити: «Вот полюбуйся. Я же говорила!»

— Что именно тебе непонятно, Грачёв?

— Получается, будто мы работаем, чтобы кому-то видно было нашу работу. А по-моему, главное не бумажки, а сами ребята! А если главное — вся эта писанина, о которой вы сейчас говорили то пионеры будут от вожатых прыгать в окно!

— Так. Кое-что я знаю о твоих методах. Могу рассказать!

Глаза Валентины Степановны сузились.

— Вот, например, такой факт: решили в отряде Грачёва помогать старым большевикам — вроде тимуровской работы. Похвальное намерение? Похвальное. А что из этого вышло? Разыскали какую-то неизвестную старушку — и давай ей помогать: и дрова пилят, и по лавкам бегают — дежурство, видите ли, установили! А уроки пусть за них дядя делает. Так, Грачёв? Само собой, двоек нахватали. А старушка — никакой не старый большевик, так себе старушка, божий одуванчик; она и рада, конечно…

— Эта старушка единственного сына потеряла на войне, — вскочил Лёша. — Никого у неё нет, ревматизм, лежит без помощи; паспорт у неё спрашивать, что ли? Да, дежурят ребята. Вторую неделю. И будут дежурить. А двойки тут ни при чём; дежурят они понемногу, двоек не прибавилось из-за дежурства!

— Но были двойки? Были! Отнимало время дежурство? Отнимало! Если хочешь знать, есть сигналы от родителей. Жалуются, что ты детей заставляешь дрова пилить, вместо того, чтобы заставлять их уроки готовить. Вот!

— Это от родителей Валерки Павлова, да? Кто его заставлял? Сам просил! Увидел — все работают, реветь стал, чтоб и его взяли. И пилил-то всего полчаса. Вот и Митя знает, я ему рассказывал!

— Путаешь, Грачёв; родители говорили другое, — сказала Валентина Степановна.

У Лёши от обиды захватило дыхание. Не верит!

— Митя! Помнишь, я тебе про Валерку рассказывал?

Митя молчал.

Он помнил. И ему нравилось то, что Лёша рассказывал о своих ребятах. Даже собирался поставить его всем в пример. Но вот, оказывается, родители недовольны… А главное — Валентина Степановна сердится. Вот они — вечные Лёшкины выдумки! И ведь предупреждала Валентина Степановна: «Ни на кого не полагайся!» Ну, что теперь делать? Заступиться? Неудобно, скажут: «Дружка защищаешь!» Митя покосился на сердитое лицо Валентины Степановны.

— Я проверю! — пробормотал он. — Проверю, всё выясним… — Он не поднимал глаз. Его вдруг бросило в жар.

Так он сидел, весь красный; ребята смотрели на него, и в этот момент сзади раздался вдруг тихий протяжный свист — свист изумления, в переводе на человеческий язык означавший: «Вот так штука!»

Валентина Степановна вздрогнула.

— Грачёв, выйди! — сказала она отрывисто.

— Это не я!

— Тебе сказано — выйди! Врать ещё будет!

— Я никогда не вру! — сказал побледневший Лёша, поднимаясь.

— Это я свистел, Валентина Степановна! — крикнул маленький, толстенький Владик Груздев, сидевший на одной парте с Лёшей. — Честное слово, я! У меня нечаянно вырвалось… Могу извиниться!

— Извинения никому не нужны, а покрывать товарища тебе, может быть, представляется благородным делом, а по-моему — нечестно и глупо! — сказала Валентина Степановна. Лицо её пылало, шея покрылась красными пятнами.

Ребята зашумели. Почему-то все оглядывались на Митю.

— Выходи, Грачёв! — властно сказала Валентина Степановна.

Лёша встал, взял свою полевую сумку и вышел, не взглянув на Митю.

— Если так, — выкрикнул Владик, — если тут никому не верят — ни мне, ни Лёшке, я тоже уйду! — и бросился за Лёшей. Слышно было, как он кубарем скатился с лестницы.

Шум усилился. Некоторые повскакали с мест.

— За что их выгнали?

— Грачёв не врёт!

— Владька же извинился!

Валентина Степановна постучала карандашом по столу — она даже как будто выросла в эту минуту — и сказала повелительно:

— Комсомольцы вы или нет? Сейчас же прекратить галдёж! Мы пришли делом заниматься, а не склоки разводить! Позор!

Вожатые присмирели и сели на свои места.

…После собрания Валентина Степановна задержала Митю.

— Распустил ты своих комсомольцев! Их надо в руках держать, — тогда будет порядок, — сказала она с укором.

Митя стоял опустив глаза.

— Валентина Степановна, Лёшка не врал! — тихо сказал он. — Это действительно не он свистел! За что вы его выгнали? Это несправедливо! — Митя поднял голову.

Валентина Степановна молчала, нервно постукивая карандашом по столу.

— Важно быть справедливым в основном, — сказала она наконец, — а не в мелочах. Мелочи эти быстро забудутся. Не вешай носа. Думаешь, обидятся твои комсомольцы? Ещё больше уважать будут. Авторитет надо поддерживать строгостью, а не поблажками! Вот так, дружок. А теперь иди.

Митя вышел из школы с таким чувством, как будто над ним стряслась беда. Он бы не выгнал Лёшу. Никогда в жизни. А ребята? Они все были на Лёшкиной стороне… И все чего-то ждали от него, от Мити. Чего?

Весь вечер Митя пролежал на диване, удручённо глядя в потолок. Потом подозвал сестрёнку:

— Позвони Лёше. Скажи — я нездоров, пусть придёт.

Маринка вприпрыжку помчалась к телефону.

— Лёша? Позовите Лёшу! Лёша, Митя сказал, он болен, чтобы ты пришёл. А?

— Митя, он говорит, что не придёт, — виновато сказала Маринка, преданно заглядывая Мите в глаза. — Тебе скучно? Хочешь, я с тобой поиграю?

— Не хочу. Уходи, — сказал Митя и повернулся лицом к стене.

На следующее утро Митя первый подошёл к Лёше.

— Дуешься? — спросил он примирительно.

Лёша молчал.

— Не злись. Я знаю: свистел Владька.

— Разве в этом дело?..

— И в этом тоже…

— Почему же ты молчал?

— Понимаешь… не время было споры заводить…

— Валентины испугался? Так и скажи!

— Никого я не испугался. Не делай из мухи слона! И вообще всё это мелочи. Всё это забудется, Лёшка!

— Что забудется? — сухо сказал Лёша. — Ты сам-то хоть понимаешь, — почему ты её боишься?

— И ни капельки не боюсь. Я уважаю её! — сказал Митя.

— За что?

— За… за характер! За… за решительность!

— Врёшь. Не за это! Ну, твоё дело. А мне говорить с тобой сейчас что-то не хочется…

…И для Мити начались тяжёлые дни.

Лёша с ним не разговаривал. Вечера стали неожиданно длинными и пустыми. Митя чувствовал себя, как человек, вышедший из дома на минутку и нечаянно захлопнувший за собой дверь…

Конечно, он занял единственно возможную позицию: «Больно надо!» Но это было не то. Он небрежно произносил про себя это «больно надо», но легче не становилось.

В классе как будто всё осталось по-прежнему: Митя беседовал с комсоргами, Митя ездил в райком на совещания… Только в пионерскую комнату Митя перестал ходить, а, заслышав знакомый резкий голос, старался свернуть куда-нибудь в сторону.

Никто не вспоминал о происшедшем, но всё напоминало о нём.

И совсем одиноким почувствовал себя Митя, когда выбирали делегатов на районную комсомольскую конференцию. Назвали много кандидатур, — Митя едва успевал записывать их на доске: Миша Артюхин, Грачёв, Ступина… Он писал, всё крепче сжимая мел в пальцах, и всё ждал — вот сейчас скажут: «Бусырин!»… Но вот уже семь, восемь фамилий на доске, и кричат: «Подвести черту!» — а его так никто и не назвал.