Блеск жемчуга - Стоун Кэтрин - Страница 11

Таким Мейлин Гуань видела Гонконг. Она знала его диссонансы и была глуха к его гармонии. Сама она не находила в своем проекте ни восхищения городом, ни гармоничного примирения двух его культур. И когда человек, заказавший не дисгармонию и муку, а гармонию и красоту, вызвал ее в Гонконг обсудить проект более подробно, Мейлин сначала отказалась. Она решила, что интерес Джеймса Дрейка к ее проекту - праздное любопытство, а если он так восхищен Гонконгом, как можно было понять по его письму, он просто хочет разругать ее за ересь.

Кроме того, Мейлин не верила, что по ее проекту может быть построен «Нефритовый дворец» - ведь это была всего лишь иллюзия. На первый взгляд, это было здание в китайском традиционном стиле, однако в нем проступали черты колониальной архитектуры, а потом эти, такие разные, стили вдруг чудесным образом сливались в один. Эту зрительную иллюзию нелегко было объяснить, трудно изобразить, практически невозможно воплотить в стали, мраморе и стекле.

Однако Дрейк испытывал к ее проекту отнюдь не праздное любопытство. После долгих переговоров по телефону он объявил ей, что собирается приехать в Лондон специально, чтобы встретиться с ней. И только тогда, когда он уже вылетел из Гонконга в Хитроу, Мейлин узнала от одного из сотрудников, что для него путешествие в Англию в эмоциональном отношении столь же трудно, как для нее - поездка в Гонконг.

Четыре года назад, перед тем, как он переехал в Гонконг, его беременная жена Гуинет погибла от взрыва газового баллона в их доме в Уэльсе. Оправившись от ран, полученных при пожаре, Джеймс Дрейк отправился в Гонконг, чтобы спастись там от тяжелых воспоминаний. Он четыре года не возвращался в Лондон… пока его не вынудила эта упрямая архитекторша, отказавшаяся ехать в Гонконг, но чье видение «Нефритового дворца» оказалось удивительно близко к представлениям самого Дрейка.

Вечером, во время ужина в лондонском Кларидже, Джеймс Дрейк сказал Мейлин, что собирается построить ее «Нефритовый дворец». И хотя ему совершенно ясно, что она не хотела бы возвращаться в Гонконг, он все таки вынужден потребовать ее присутствия на строительстве, так как оно обещает быть чрезвычайно сложным.

В тот же вечер Мейлин согласилась вернуться.

И вот она здесь, а Джеймс Дрейк спрашивает ее - как она чувствует себя. Она уже успела солгать ему и надеялась, что успешно.

Отведя глаза от сверкания глади залива, она встретила взгляд его серо стальных глаз и сказала на этот раз правду.

- Радость и боль.

Дрейк прореагировал на это искреннее признание легкой улыбкой, а в его глазах она прочитала одобрение. Сидевшая напротив красивая, сложная и талантливая женщина напоминала ему уникальное здание, которое он хотел возвести по ее проекту - удивительное сочетание гармонии и дисгармонии, в ней сквозило то азиатское, то английское. Такое слияние кровей - редкость, оно опьяняло. Мейлин сказала ему, что ее отец был английским аристократом, умершим еще до ее рождения, а мать - китаянка, она была оторвана от нее много лет, она до сих пор живет в Гонконге. Джеймс подумал, что в ее словах немало правды, но тут кроется и какая то ложь.

Дрейк представления не имел, зачем ей лгать ему, но и спросить ее об этом он не посмел - в конце концов, он тоже солгал ей относительно самого важного события в его жизни.

- Радость и боль, - повторил он ее слова. - А если уточнить?

«Нет!», - подумала Мейлин, отводя взгляд от его опасных, пронизывающих глаз. Посмотрев на стол, она обнаружила, что ее бокал с шампанским почти пуст, в то время как его бокал, который он слегка прикрыл рукой, полон.

У него была изящная кисть - и смертоносный кулак. В детстве, живя в Гонконге, он был захвачен миром боевых искусств. Он стал обладателем «черного пояса» и мог легко и бесшумно убить человека голыми руками. Разумеется, он никогда не стал бы применять свое искусство на практике, прежде всего потому, что отлично владел своими чувствами и эмоциями.

Кисть, с точно рассчитанной силой сжимавшая хрупкий бокал, олицетворяла самого Джеймса: элегантность и изящество, прикрывающие бешеный нрав. Мейлин отлично понимала причину его ярости. Смерть его жены была несчастным случаем - никто не был виноват в этом. И тем не менее его слепая ярость взывала к отмщению. А так как у губителя Гуинет Дрейк не было пока человеческого облика, то Джеймсу приходилось проклинать самого себя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Мне кажется, сегодня я еще не способна вдаваться в подробности, Джеймс, - наконец промолвила она. - Это слишком длинная история.

- Но я не тороплюсь.

- Зато я спешу, - улыбнулась Мейлин и поднялась из за стола. - Ведь вы рассчитываете, что я приступлю к работе немедленно, с завтрашнего утра?

- Как знаете, - улыбнулся ей Джеймс, отступая перед ее нежеланием развивать сегодня эту тему. Он тоже поднялся на ноги и вдруг заметил: - Ох, совсем забыл. Я нашел фотографа.

- Того, кого я предлагала в Лондоне?

- Нет, другого. Это просто подарок судьбы - когда я был в прошлом месяце в Сан Франциско, я наткнулся на ее альбом. У меня лежит в гостиной экземпляр для вас, можете посмотреть, если не сможете уснуть из за разницы во времени после перелета. Я надеюсь, ее работа придется вам по вкусу.

- Не сомневаюсь в этом.

По дороге в гостиную Мейлин вдруг почувствовала прилив надежды.

«Может быть, я справлюсь, - подумала она. - Может быть, за эти семь месяцев я сумею справиться со своими страхом и обидой… и даже наберусь мужества повидаться с матерью. А если мне понадобится помощь, если мне не хватит сил? Наверное, можно будет поговорить с Джеймсом, он тоже знает, что такое боль и гнев; скорее всего, я могу доверять ему гораздо больше, чем кому либо еще из мужчин».

Мейлин чувствовала, что может доверять Джеймсу - после того ужина в Лондоне, когда она дала таки свое согласие на поездку в Гонконг, они проговорили несколько часов и были очень откровенны друг с другом. Они даже - тоже вполне откровенно и честно - поговорили о любви. Когда Мейлин поведала ему, что совершенно уверена в том, что никогда никогда не сможет влюбиться, Джеймс столь же откровенно ответил, что однажды и сам чувствовал такое. Но потом встретил Гуинет, и это случилось - легко, сильно и навсегда. И теперь, торжественно заявил он, это уже никогда не повторится - даже если бы он этого захотел.

После того, как он рассказал ей о своей найденной и утраченной любви, она поняла, что этот мужчина, испытавший счастье физической близости с любимой женщиной, никогда не станет интересоваться случайными связями ради кратковременного наслаждения. Наверное, большинство прекрасных женщин, окружавших его, с раздражением и обидой обнаруживают, что потрясающе привлекательный Джеймс Дрейк вовсе не собирается соблазнять их.

Но только не Мейлин: она то отлично знала про себя, какой лед таится под знойной поверхностью ее потрясающе красивого тела. Уже с детства она хорошо понимала, что для любого мужчины всегда будет только добычей, всего лишь бесценным трофеем - желанным, но не любимым. Но только став женщиной, Мейлин поняла, что эта была лишь частица истины. Полная истина заключалась в том, что она была не просто добычей, а совершенно бесполезной добычей.

Никто бы не захотел, проведя одну ночь с Мейлин Гуань, провести с ней и вторую - никто и не хотел. Ее прекрасное лицо и невероятно соблазнительное тело обещали изысканные наслаждения и знойную страсть. Однако все ее любовники очень быстро обнаруживали, что эта соблазнительная внешность - всего лишь фасад, за которым скрывались несокрушимый лед и неопытность.

Впрочем, Джеймсу Дрейку не придется обнаружить эти горькие истины: почему то Мейлин была уверена в этом и совершенно спокойна на этот счет.

И вот, когда они наконец оказались в гостиной, именно тот мужчина, которому Мейлин так доверяла, вручил ей «Серенаду одинокой звезды». Только через секунду Мейлин поняла, что она держит в руках, и еще несколько секунд потребовалось ей на то, чтобы оправиться от удара и взять себя в руки. Она давно привыкла встречать неожиданные удары - всю жизнь ей приходилось сталкиваться с мужчинами, сначала очарованными ею, а потом покидавшими ее, узнав разгадку. Мейлин стала настоящей актрисой, привыкшей улыбаться, когда хотелось плакать.