Крещение - Акулов Иван Иванович - Страница 6

Спали первую ночь в ельнике на голой земле. За спиной у Кольки двое из Кустаная ели сало с чесноком и, чавкая, разговаривали вполголоса:

— Я же сам видел.

— Мало ли, может, забыл что в вагоне.

— Сквалыга забудет. Держи карман шире. Говорю, два раза прыгал и все ногу на излом норовил. Пойди определи: подвернулась — и домой.

— Это же членовредительство.

— Кто докажет? Второй-то раз он прыгнул и заблажил, как под ножом.

— Сказать бы надо, что он дважды прыгал.

— Не мое это дело.

— Сальце-то хлебное — в пальцах тает.

— Мед — не сало. Завтра, говорят, землянки рыть заставят.

Наступила долгая пауза, и оттого, как соседи смачно жевали сало и как остро-сытно пахло чесноком, Охватов захлебнулся набежавшей слюной, закашлялся. То ли он был голоден, то ли лежалось ему неудобно, он долго не мог уснуть.

А те двое, кустанайские, наевшись сала, наперегонки храпели. «Нажрались, и горюшка мало, — думал Колька. — А дома небось мать, деваха». Далее Колька мыслями уносился к себе домой и исходил горючей тоской, вспоминая Шуру и ту ночь, которую провел с нею у реки, проникшись к девушке заботной лаской и признательностью. Во всех его чувствах было так много неожиданно нового, что Колька решительно отравился им.

— Комары, сволочи, зудят и зудят, — сказал лежавший рядом Петька Малков. Он, видимо, тоже не спал, потому и голос у него был без дремоты.

— Пойдем на полянку, — охотно предложил Колька. — Там ветерок. Покурим.

— Стой! — раздался внезапный окрик, и Малков с Охватовым только тут увидели часового с винтовкой. — Чего стали? Сказано, назад!

Они повернули обратно и, шагая через спящих и неспящих товарищей, пошли в глубь леса. Кругом томилась тишина. Теплой сыростью, зеленью дышала земля. Комары осыпали и все лицо, и руки. От их укусов даже воздух, казалось, был тяжел и ядовит. Стоя у сосны, сосредоточенно курили, скрадывая огонек в пригоршне, молчали. Наконец Охватов не вытерпел:

— Замучают нас тут, замордуют — фронта как великого избавления молить станем.

— Ты вот что, Колун, — злым и громким голосом оборвал Малков. — Хочешь по-старому вести со мной дружбу — прекрати скулеж. Ведь ничего еще не видели и не нюхали, а слезой, доходяга, исходишь. Всем несладко, ты об этом подумал?

— Я за себя говорю. Чего мне другие?!

— Кованый ты сундук, Колька! И чем набит — все под замком.

— Ты хочешь, чтобы все на тебя походили: ура, да здравствует! Я сам по себе, только и всего. И весь я тут — у меня, Петя, за душой ни единого словечка про запас нету.

— Начистоту живешь?

— А ты не знал?

— Знал, да засомневался. Болтаешь такое, за что морду бить надо. По-дружески.

— Нет у тебя, Петя, ни слова дружеского, ни понимания. Меряешь все на свой аршин, и будто так надо.

— Давай спать. Ну тебя к черту!

— Когда я слышу кукушку, мне чудится, что я потеряла и ищу что-то вместе с нею. И грустно немножко, и хорошо, — сказала Муза Петровна Заварухина и, протирая тарелки белым выглаженным полотенцем, добавила: — Сейчас так, Олюшка, хорошо живется, что даже не веришь: да полно, своим ли счастьем живешь?

Оля Коровина, молодая женщина с большими счастливыми глазами и крупным ртом, в цветастом передничке, чистила картошку и очень рассеянно слушала Музу Петровну. Тем более что у Музы Петровны какие-то сомнения в собственном счастье. У Оли не было и нет никаких сомнений: она знала, что жизнь хороша и так будет во веки веков. Оля только что закончила медицинский техникум. В больнице, где она работала, ее уважали, ценили; муж Вася, уверенный в своем призвании и потому весь отданный службе, скупо, но ревностно любил Ольгу, а на днях Валерий Павлович Чумазов, солидный и серьезный хирург, вдруг ни с того ни с сего почти объяснился ей в любви. Оля не придала этому особого значения, однако приметила за собою, что ей приятно быть в обществе Чумазова. Оля была уверена, что он думает о ней, наблюдает за нею, все время чувствовала себя настороженно, обдумывала каждое слово, каждое движение, и это напоминало ей увлекательную игру. «И пусть думает, и пусть смотрит, разве я могу запретить кому-то думать обо мне. Но я больше всего на свете люблю Васю», — радовалась она.

— Вчера захожу в санчасть, — говорила Муза Петровна, расставляя на скатерти вина и закуски. — Захожу в санчасть узнать, как там у бойцов питание, уход. Может, спрашиваю, кому что надо? Нет, вроде все есть, все хорошо. А один боец, Мызник по фамилии, фурункулами мается, говорит: Муза-де Петровна, что же это такое, у нас, кажут, на Полтавщине нету соли? Да вот так-де, нету. Что привозят, то и раскупают по знакомству да прячут. А у нас, говорит другой, на Алтае скупили все спички и мыло… Народ тревожно живет, Олечка…

— Муза Петровна, вы отдыхали когда-нибудь на юге? — спросила вдруг Оля, и Заварухина, поглядев на нее, увидела ее широкие глаза, полные полуоткрытые губы и беспричинно рассмеялась сама:

— Счастливая ты, Оля!

— А Вы-то, Муза Петровна?

— Да и я. У родителей нас было пятеро. Окончили по пять классов — и работать. Работала бы я и теперь закройщицей на меховой фабрике, да приехал в отпуск Иван Заварухин и увез меня на Дальний Восток.

Муза Петровна улыбнулась, и на щеках ее обозначились ямочки. Она знала об этих ямочках. Знала, что они красят ее, как девчонку, и оттого всегда заливалась неловким румянцем.

— А про юг-то ты что, Олечка, спрашиваешь? Я не бывала на юге. Видишь, мой муж — рыбак. Вот так мы с ним и проводим свой отпуск.

— Скоро у Васи отпуск, Муза Петровна, я хочу увезти его нынче в Крым. В Ялту.

— Поезжайте-ка вместе с кем-нибудь из наших! Одной компанией. Веселей будет.

— Я хочу только с Васей.