Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка" - Страница 48

Вдова испуганно сглотнула и часто-часто закивала. В тот же миг рука, удерживавшая ее волосы, разжалась. И сразу за этим скрипнула дверь, а на пороге появилась девочка с кринкой.

Тамир пил холодное из погреба молоко и удивлялся тому, как оно не свернулось, едва он до посуды дотронулся. Такая ярость в груди клокотала…

Девочка смотрела на колдуна, и тот чувствовал, как цепенеет она от страха. А ведь не пугал даже и с матерью-то нарочно наедине беседу вел.

— Держи, — он вернул юной хозяйке кринку и сказал. — Не бойся. Отец ваш упокоится с миром и не придет бесприютной навью.

С этими словами он забрал узелок из рук подоспевшего паренька и сказал:

— Ты теперь в дому старший. Отцова захоронка под половицей за печью. То — его забота о вас. Деньги с толком трать.

Сын кузнеца кивнул, но на лице было написано изумление.

— Проводи меня, — не оборачиваясь, сказал колдун хозяйке дома.

Та поспешно вскочила и бросилась следом, раскланиваясь.

В сенцах колдун обернулся к бледной испуганной бабе и «приласкал» напоследок:

— Узнаю, что по мужикам шляешься и о детях забыла, наложу на тебя Мертвую Волю. В три седмицы высохнешь вся и кровью черной изойдешь.

На Раду было страшно смотреть — красивое лицо вытянулось и побелело, глаза расширились от ужаса. Она вся как-то зашаталась, но Тамир равнодушно отвернулся и вышел.

Навий ожидал колдуна во дворе, не имея силы переступить защищенный порог дома.

— Сила в тебе темная… — сказал кузнец и шагнул к послушнику Цитадели. — Да и вкруг тебя тоже тьма непроглядная. Не сладишь с ней — сожрет. Много воли надо — держать ее в узде. Воля в тебе есть. И страха не осталось. Но одной лишь воли мало человеку.

Тамир слушал кузнеца и хмурился.

— Я-то думал, ты благодарить будешь, навий, — сухо сказал он.

Неупокоенный дух качнулся, такой силой вдруг повеяло от собеседника.

— То и есть моя благодарность. Навьям ведомо сокрытое от людских глаз… Ты отпускаешь меня, а я говорю тебе то, что вижу и знаю. Мира в пути тебе, колдун.

Наузник кивнул:

— Мира и тебе, кузнец.

Коваль улыбнулся, а через миг выученик Донатоса понял, что стоит один посередь пустынной улицы и смотрит в пустоту. Погребальный узелок парень убрал в заплечник и собрался уже было возвращаться обратно на место пожарища, когда воздух напротив снова дрогнул, будто от жаркого пламени, и над сугробом возник молодой мужик в ношенном кожухе и с непокрытой кудрявой головой.

— Мира в пути, колдун. Отпусти и меня…

У Тамира не осталось сил удивляться. Он только кивнул, мол, веди. И, пока шел, слушал, что говорит ему бесплотный собеседник.

История была простая. Взял жену из небогатой семьи, привел в дом. А отец с матерью так и не приняли тихую застенчивую девку, все попрекали ее, что замуж она вышла не за сына их, а за его добро. Всего-то и просил мятущийся дух — заступиться за беременную молодуху да упросить родителей жить с нею в ладу.

— Передай, если сын родится, то пусть в память обо мне назовет его Златом. Хоть во внуке будет родителям утешение. И сильно пускай не горюет. Коли позовет кто к молельнику — пусть идет.

Колдун кивнул.

В доме Злата повисла темная скорбь, которую каждый переживал, как мог. Мать глухо рыдала в куту, отец молчал, сидя у печи и глядя в пустоту, а на лавке у стола тихонько всхлипывала беременная молодуха. И каким же нелепым казалось то, что все трое, печалясь и убиваясь об одном, никак не могли найти друг в друге утешения.

Колдун передал все, о чем просил навий, и, когда уходил из избы, свекровь всхлипывала уже не в куту, а на плече у снохи, которая рыдала, уткнувшись носом в седую макушку. И ни одна, ни другая не увидели в открывшуюся дверь, как стоит посреди заснеженной улицы тот, кого они так безутешно оплакивали.

— Мира тебе, колдун.

— И ты ступай с миром, — ответил парень, гадая, отчего Злат не сказал ему больше ни слова.

Третьего навьего, которым оказался маленький вертлявый мужичонка с бегающими глазками и виноватым выражением лица, колдун отпустил так же, как и первых двух. Мужик просил повиниться за него перед сестрой, которую при жизни донимал беспутством и пьянством:

— Дурак я был. То денег взаймы просил, то харч, то горькой чарку. Пыталась Мрыся меня в ум и совесть ввести, так разве ж получится… Терпела да перед мужем заступалась. Попроси зла на меня не держать.

Выученик Донатоса кивнул.

Мрыся, на диво, ждала обережника возле дома. Видать весть о приезде колдунов уже облетела деревню.

— Вот вещи его в посмертии, — не здороваясь, протянула узел женщина. — Жил, как пес дворовый, так пусть хоть упокоение достойное примет.

— Прости его, — забирая котомку, попросил колдун.

— Давно простила, — устало улыбнулась женщина. — Как же не простишь родную кровь-то? Да и он не всегда таким был. Когда жена померла — скатился. Деток нажить не успели, вот и задурил. Жалко мне его было. Всю жизнь жалко. А ведь верно говорят — однолюб дважды помирает. Так и он. Умер вместе с женой. Теперь вот и сам…

Она смахнула со щеки слезу, поклонилась колдуну и скрылась за воротами.

— Хранители светлые, дайте ей радости, — прошептал из-за спины Тамира пьянчуга. — Мира в пути, колдун. Сердце у тебя чуткое, как у Мрыси моей. Сбереги его таким, выдюжи.

И когда Тамир поворотился к призраку, чтобы спросить, от чего ему надо поберечь свое сердце, навий уже исчез… Поэтому парню ничего не осталось, как поспешить к сгоревшей кузне.

Обряд следовало провести до захода солнца, иначе навь войдет в силу и упокоить души будет сто крат сложнее. Правда, как теперь их упокаивать Тамир не знал, как не знал и того, отчего слышит их и видит? Отчего говорить с ними может, не произнося ни слова? И следует ли сказать об этом наставнику? А вдруг не поверит и на смех поднимет? Или то еще один урок? Кто Донатоса знает.

Он успел вовремя. Крефф как раз заканчивал замыкать обережный круг.

— Что уставился, как упырь на девку с красками? Узелки погребальные принес?

Тамир вытащил из заплечника посмертные дары.

— Ну, коли принес, так иди, собирай кости. И, не приведи Хранители, тебе хоть мизинец не отыскать! Упокою вместо навьих.

Выуч кивнул, разложил на снегу мужские рубахи и порты и отправился искать среди углей и золы останки мужиков. Как успеть до заката он не понимал, но спорить с креффом себе дороже. Сказал — ищи, значит, надо искать. Только где искать-то? Кузня большая и все, вон, в угле да рухнувших досках… Однако обводя взглядом пепелище, послушник увидел слабое мерцание, исходящее от углей. Словно бледный-бледный свет лился из-под земли…

Привычные к грязной работе руки растаскивали горелые бревна и обуглившийся хлам, отыскивали среди углей кости и складывали на одежу. А трое навьих стояли возле полотнищ с погребальными дарами и молча смотрели на работу колдуна.

Через два оборота ученик управился и принялся оттирать снегом черные руки.

— Быстро сладил, — проворчал Донатос. — Я уж думал, дня три провозишься. Поди напутал чего?

— Может, и напутал, — не стал спорить Тамир. — Если и так, тогда ответ нести буду.

— Еще как будешь, — усмехнулся крефф, разрезая ладонь.

Густая кровь закапала на снег, и колдун начал читать заговор. Выученик скинул кожух, закатал рукава рубахи и подставил под нож наставника свои запястья. Малой кровью три беспокойные души не изгонишь. Будут до последнего цепляться за землю, а если слабый Дар в колдуне, так и из него душу выпьют.

Лилась на пепелище руда, текла на снег, оставляя багровую россыпь, падали, падали слова заклинания… Вот только ветер не завыл, земля не вздыбилась, навьи не кидались на живых. Три бесплотные тени подплыли к Тамиру и в его голове прошелестело:

— Мира тебе.

— Мира вам.

И остались на пепелище только уголь, снег и сгоревшие кости поверх обрядовых рубах. А Донатос все читал и читал заговор и не видел, что души уже отлетели, а молодой колдун рядом с ним думал о том, почему одной лишь воли мало человеку и зачем ему беречь свое сердце? А самое главное — от чего беречь?