Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка" - Страница 40

— Глава, а что с девчонкой-то делать? Может, упокоим с миром? Чего послушников-то бередить?

Смотритель потемнел лицом:

— Ее упокоение с миром в мертвецкой будет. Чтобы подлетки ваши запомнили: не будет им ни обряда, ни погребения, ежели еще кто решит трусость явить.

Целитель склонил голову и направился к выходу. Переневолить Главу не смогла даже Бьерга, настаивать теперь на своем — только лишний раз покаранным быть.

Следом за Ихтором потянулись и остальные.

Как Бьерга оказалась в мыльне и сама не поняла. Сроду ее не тянуло в царство Нурлисы, но сегодня пришла именно в этот угол Цитадели. Хотя, возможно, ноги принесли ее сюда потому, что здесь было единственно тихое место? Не сновали выучи, не мелькали креффы, не суетились прислужники.

Опустившись на сундук возле печи, колдунья раскурила трубку.

И сразу же в дальнем углу зашевелилось, зашуршало, зашаркало… Обитательница жаркого подземелья полезла со своей лежанки, обрадованная случаю хоть кого-то обругать.

— Приперлась, лихоманка? У-у-у… ведьма костлявая! — Нурлиса, переваливаясь на кривых ногах, подковыляла к гостье. — Пришла к старухе, чтоб та тебе сопли утерла? Так не дождешься!

И она зло распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.

— Ну, чего молчишь-то?

— Хоть сегодня язык свой усмири, — женщина устало вздохнула. — Без того тошно.

— Ах, тошно? — затрясла старуха черной кочергой. — Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, все ты, зверище лютое, виновата. Ты да эти, холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь, что посеяла! Ишь ты, решила, будто можешь чью-то судьбу поменять! Таки поменяла. Упыриха! Девка теперь в мертвецкой и не будет у вас нового креффа!

— А ты и рада! — огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.

— Рада… — горько проговорила бабка. — Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну ажно. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили — не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива осталась, и страх свой изжила, но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету! Вам сразу все подавай! Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, убивица, знаешь, кем сын бы ее стал?

Старуха приблизилась к Бьерге, подслеповато заглядывая в глаза.

— Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед, что исполнится! — отрезала колдунья.

— Так то — живым, — протянула бабка. — Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да упокаивать. Оттого-то все умения и потеряла. Дура.

И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.

— Ты говори, говори, да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай мне тут! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?

— Эк ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, — не испугалась Нурлиса. — Что, правда глаза заколола? Ты ж умела мертвых слышать, я помню… От чего теперь-то, а?

— Сроду я их не слышала, — огрызнулась Бьерга, опять устраиваясь на сундуке. — И уж сколько поколений они молчат. Ты на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!

— Не могла? — удивилась бабка и даже растерялась. — Не могла…

Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться… Но не такова была Нурлиса, чтобы без боя сдаться.

— А кто ж мог-то тогда? — снова напрыгнула она на гостью.

— Почем я знаю, — пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.

— Э-э-э, нет, голуба… — затрясла тем временем карга у нее перед носом кривым пальцем. — Ты мне не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши.

Наузница промолчала. Не знала, что ответить. В забытые годины и впрямь умели колдуны с покойниками говорить, но последний раз случалось то так давно, что и из памяти людской уже стерлось. Только в старых свитках о сем прочесть можно.

Бабка тем временем уселась рядом с креффом и сказала, положив морщинистую руку на ее узкую ладонь:

— Травником бы Айлишин сын стал. Дара у него бы не было, да и откуда ему взяться, ведь не родются от обережников обережники, но он и без Дара лекарствовал бы, людей на ноги ставил.

— Врешь ведь, — равнодушно сказала женщина.

— Вру, — охотно согласилась старая. — Человеком бы он стал хорошим. Просто человеком. И другого человека бы счастливым сделал. И дети бы у него были. И внуки. И родителям своим был бы он утешением и вечной любовью.

— А вот теперь правду говоришь, — горько усмехнулась колдунья.

— То не я говорю, то сердце твое кричит, да только докричаться не может! — покачала головой старуха. — Поди отсюда, убивица, и не приходи, покуда хоть сердце свое слышать на сможешь. Уходи, окаянная, муторно мне от тебя.

И в этот раз острая на язык Бьерга не проронила ни звука. Встала и вышла послушно. А сварливая бабка отвернулась, и в темноте не было видно, как блестят в воспаленных старческих глазах слезы.

— Прости их, девонька, если сможешь, прости. Не со зла они такое над тобой учинили, а по дурости и страху. Хорохорятся дураки, а сами свои страхи побороть так и не сумели…

Лесана сидела на лавке, подобрав ноги, и смотрела в стену. В мыслях было пусто-пусто. Осознание свершившегося все никак не могло пробиться сквозь толщу недоумения, непонимания… Казалось, будто все случившееся — приснилось. И вот-вот распахнется дверь и просунется в покойчик кучерявая голова, а знакомый голос спросит: «Лесана, чего делаешь?»

— Лесана.

— А? — она встрепенулась и только сейчас увидела стоящего над ней Клесха.

Чудище равнодушное. Как он Тамира сегодня… Зачем так с парнем? Нешто нельзя тому было дать погоревать по-людски? А ежели бы расплакался — не осудишь за то, чай горе великое. Не рукавицу с руки потерял.

Крефф же, ничего не зная о размышлениях выученицы, опустился рядом на лавку и сказал:

— Я нынче из Цитадели уеду. Вернусь когда — не знаю. Но не раньше весны. Ты одна остаешься. Гляди, не дури. Крефф над тобой теперь Дарен. Знаешь его?

Девушка кивнула и вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой. Вот даже ненавистный наставник ее покидает. И придется ей идти под незнакомого, здорового, будто Северная башня, креффа.

От воспоминаний о Северной башне из глаз вдруг брызнули слезы. Послушница отвернулась, чтобы не показывать мокрые дорожки на щеках, но Клесх удержал ее и развернул к себе.

— Ты не виновата. И никто не виноват. Не сегодня, так завтра она бы убилась.

Губы предательски задрожали, и рвущий душу всхлип вырвался из груди.

— Почему? Из-за чего? — сквозь слезы залопотала девушка. — Чего ей не хватало?

— Ума и воли, — последовал короткий ответ. — Лесана… без меня делай все, что прикажет Дарен. Слушай его. Но помни одно — из кожи вон не лезь. Старайся, но вполсилы. Крефф на тебя надежд не возлагает. А парням его и вовсе зацепить тебя, если лучше их окажешься — радостью будет. Вьюда вспомни. Так что не дури, не пыжься и жилы из себя не тяни. Делай все, что поручат, но только так, чтобы повода не было к столбу тебя привязывать. Ясно? Глупостей не натвори.

— Не натворю, — сухо ответила она, в душе гадая о том, с чего бы ее наставник сподобился куда-то ехать в такие морозы да даже не поутру, а посередь дня, который через несколько оборотов начнет клониться к закату.

— И настойку пей, не позабудь. Поняла?

— Да, — буркнула в ответ послушница.

Тут человек умер, а его какие-то настойки волнуют!

— Вот что, девка, — нечего мне тут упырем смотреть, — не выдержал крефф. — Думаешь, теперь все тебе виноватые? Хватит сопли по лицу размазывать. А ну утрись.