Беатриса в Венеции - Пембертон Макс - Страница 18

— Нет, я не отдам его, — ответила она, крепко сжимая полотно своими белыми нежными пальчиками. — Я сохраню его на память о вас, ведь кроме этого у меня ничего нет от вас.

Глаза маркизы были так красноречивы, что ей незачем было еще что-нибудь прибавлять к этим словам. Гастон, однако, понял не все, что прочел в них, и, предчувствуя только, что она хочет сказать ему что-то особенное, тревожно спросил:

— В чем дело, Беатриса, что вы хотите сказать мне?

Она ответила коротко:

— Мне многое надо сказать вам. Пройдемтесь немного, Гастон. Здесь так холодно.

Она положила портрет на стол и, осторожно дотронувшись кончиками пальцев до его рукава, пошла рядом с ним по узким аллеям своего небольшого садика. День был пасмурный; и кругом все казалось серо и печально. Гастон на второй же день своего добровольного плена снял свою форму и облекся в темно-синий костюм с красивыми кружевами на рукавах и на вороте; свою треугольную шляпу он держал под мышкой, и в таком виде он вовсе не походил на блестящего гусара, каким был так недавно еще. Оба они шли молча, глубоко задумавшись, каждый боялся предложить другому вопрос, чтобы не услышать ответа, который должен был причинить им обоим одинаково глубокое горе. Наконец, Беатриса решилась первая прервать молчание:

— Что нового узнал сегодня мой пленник? — спросила она.

— Ничего, кроме новых доказательств бесконечной доброты моего милого стража, — ответил ей Гастон.

— Неужели ничто не подсказывало вам, что сегодня настал день нашей разлуки?

— К чему вы спрашиваете об этом, Беатриса? Вы знаете, что я стараюсь не думать о близкой разлуке.

— Наши желания здесь ни при чем. Судьба не справляется с нашими желаниями и распоряжается по-своему. Прислушайтесь, Гастон, вы слышите шум на улицах Венеции?

Она остановилась, и оба стали прислушиваться.

Вдали, точно рокот моря, слышался гул толпы и раздавались отдельные восклицания, направленные по адресу графа де Жоаеза и самого генерала Бонапарта. Шум этот был вызван только что прочтенным народу посланием Бонапарта. Гастон, конечно, не мог знать этого и поэтому спокойно заметил:

— По всей вероятности, венецианцы получили известие о том, что Бонапарт наступает на Верону, и испугались этого. Ведь я же говорил вам, Беатриса, что дело кончится этим.

Она пошла дальше по дорожке и тихо заметила:

— Нет, Гастон, сенат, правда, напуган, но не тем, что Бонапарт подступает к Вероне, а тем, что он требует мести за смерть одного из своих соотечественников.

— Неужели убит Вильтар?

— Нет, не Вильтар, а граф де Жоаез.

Гастон громко рассмеялся при этих словах.

— Они оплакивают меня, ну, в таком случае мне придется показаться им, чтобы они убедились в том, что я жив.

— Да, я за тем и пришла к вам, Гастон: вы должны показаться, чтобы спасти этим Венецию, спасти мою родину.

Он не понял ее, так как более глубокие нити этой интриги были скрыты от его глаз, он и до сих пор только думал, что Беатриса руководится в этом деле личными симпатиями к нему, а не хорошо обдуманным планом, который, по ее мнению, мог только один спасти ее родину от мести Наполеона.

— Как я спасу ваш народ, Беатриса? — спросил он. — Какую роль я должен играть во всем этом?

— Послание Наполеона, полученное сегодня в Венеции, требует мести за вашу смерть, Гастон.

— Неужели?

— Генерал требует, чтобы ему вернули вас целым и невредимым или выдали ему ваших убийц.

Он весело рассмеялся при мысли, что Бонапарт настолько дорожил им, что ради него решился на такую экстренную меру, как это послание.

— Ну, так в чем же теперь дело? — воскликнул он радостно. — Мы вместе с вами предстанем перед Бонапартом, — вот и все!

Она вздрогнула при мысли о том, как мало он понимает настоящее положение дел, как он далек от мысли, что она рискует потерять не только свою честь, свою свободу, но даже и самую жизнь.

— Да, — сказала она задумчиво. — Бонапарт требует мести за вашу смерть, и поэтому вы можете спокойно теперь удалиться из моего дома, ваша жизнь вне опасности. Уходите же, если хотите, нет, вернее, уходите непременно, так как это — ваш долг, ваша обязанность по отношению к себе и к нам. Я, со своей стороны, готова...

Она старалась не смотреть на него, голос ее заметно дрожал.

И только теперь впервые Гастон догадался, в чем дело.

— Боже мой! — воскликнул он. — Неужели же они обвиняют вас в моей смерти?

— Нет, меня ни в чем не обвиняют, так как пока еще ничего не известно. У нас впереди еще несколько часов, если только ваш друг Вильтар согласится дать нам их.

— Значит, во всем деле виноват Вильтар?

— Да, это он придумал весь план. О, мой милый Гастон, как рискованно поступает та женщина, которая хочет угодить себе и в то же время спасти свою родину. Разве вы не понимаете, что нам теперь придется вдвойне расплачиваться за вас?

Она принужденно рассмеялась и, взяв его опять под руку, продолжала свою прогулку. Ей было невыразимо приятно сознавать, что она исполнила свой долг по отношению к нему и к своей родине, ему же просто не верилось, что эта женщина пожертвовала всем, рисковала положительно всем, только бы спасти его. Одну минуту он желал только одного. Уехать с ней куда-нибудь на материк и там в тиши насладиться жизнью вместе с этой очаровательной женщиной, занявшей такое исключительное место в его жизни, но потом в нем проснулось опять чувство долга и чести, он понял, что раньше, чем устраивать себе семейный очаг, он должен еще послужить на пользу своего отечества, должен еще оставаться верным своему непосредственному начальнику Бонапарту, перед которым он благоговел.

— Послушайте, Беатриса, — сказал он, — я сделаю все, чтобы вам не пришлось пострадать за меня. Я сделал большую ошибку, уступив вашим неосторожным просьбам и оставшись здесь. Сегодня же я уеду из вашего дома и расскажу всем правду, все, как было, этим я хоть немного отплачу вам за все ваши жертвы. Со временем, надеюсь, мне удастся на деле доказать вам мою глубокую благодарность и преданность вам, а пока я могу только еще и еще раз поблагодарить вас за все, за все! Теперь же я должен проститься с вами, Беатриса.

Она ничего не ответила ему и шла несколько времени молча, не выпуская его руки из своей.

— Я вполне понимаю вас, Гастон, — сказала она наконец, — но, право же, вы напрасно в чем-то обвиняете себя: вы поступили очень умно, оставшись здесь. Когда-нибудь со временем, может быть, я снова брошу к вашим ногам белую розу, но тогда уже не будет Венеции. Она исчезнет, как этот солнечный луч, но разница между ними та, что солнечный луч вернется, а Венеция уже не возродится вновь. У нас нет больше мужчин, Гастон, а наши женщины умеют только смеяться и веселиться. Да, да, Гастон, я знаю, что моя роза вырастет уже во Франции и, знаете ли, кажется, даже не сожалею теперь, что случилось то, что должно было случиться.

Она отняла у него руку и стояла молча, немного отстранившись от него, так как он, вне себя от жалости и любви, готов был заключить ее в свои объятия и сказать ей, что, где бы ни росли ее розы, она сама всегда будет царить в его сердце.

— Я уверен в том, что еще не все потеряно для Венеции, Беатриса, — сказал он ей сочувственным голосом, — конечно, трудно теперь что-нибудь сказать наверняка, но я уверен, Беатриса, что, если наши соотечественники будут только немного умнее в своих поступках, спасение Венеции еще возможно. Что же касается вас и вашей безопасности, то, я думаю, будет лучше всего, если я тайком выберусь отсюда и явлюсь, как ни в чем не бывало, в гостиницу «Белого Льва», о вас же я не скажу ни слова. Конечно, другие могут объяснить мое исчезновение иначе, но я ни словом не обмолвлюсь о вас.

— Другие просто скажут, что вы вышли из дома «Духов» ровно в двенадцать часов. Неужели, Гастон, вы думаете, что кто-нибудь может выйти днем из этого дома незамеченным?

Он подумал, немного озадаченный, потом сказал:

— Да, вы правы, в таком случае я дождусь лучше сумерек.