Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич - Страница 50

В один прекрасный день Витя (в жизни у него другое имя) прислал мне свою тетрадь, ту самую, с фруктом авокадо и режимом дня. К одной из последних страниц подклеено письмо, написанное моей рукой. Я прочел и не сразу поверил, что именно я написал его. Это был первый и единственный набросок романа «Люди реальной мечты». Им я и закончу свой рассказ:

«Как я хочу на Марс!

До него еще десять суток. Позади — 249 дней в космосе. Вертятся катушки магнитофона. На них беззвучно ложится мой голос. Но я предпочел бы не говорить, а что-нибудь послушать.

Забыл музыку! Ее особенно не хватает сейчас, когда так трудно налаживать связь с Землей.

Пускай другие возьмут с собой побольше музыки. Пусть прихватят в космос ленты, где записаны дождь, птицы, ветер, ребятишки на бульваре, ручьи или даже такие вещи, как мычание стада и отдаленный лай собак.

Я же довольствуюсь тем, что наговорил в магнитофон. Не могу привыкнуть к этому отдельному от меня голосу. Я и не я! Будто меня кто-то передразнивает. Все же магнитофонный голос меня развлекает. Я разговариваю с ним и сам его дразню. И становится смешно.

Испортил целую ленту: напел любимые мелодии. На Земле я стеснялся петь. Но — странное дело! — поющий голос оказался приятнее говорящего. Часто включаю его и, стыдно признаться, наслаждаюсь собственным пением.

Я уже много раз выражал свои восторги перед миром, сквозь который, если верить приборам, я несусь на второй космической скорости. Мне-то самому кажется, что я с кораблем подвешен среди звезд и не трогаюсь с места.

249 суток без передышки светит косматое Солнце. Здесь оно ничего не освещает. Кроме немногих пылинок. Планет. Из всех светил они мне удивительно близки. Потому что они освещены Солнцем.

Что испытывает человек, подлетая к чужой планете? А вот что. Я стремлюсь туда, как домой.

Какая ж это чужая планета, если на ней будет горизонт! Поуже, чем у нас, на Земле, но все-таки горизонт. И, должно быть, как в детстве, станет интересно, а что дальше, там, за чертой?.. Горизонт! Как я по нем соскучился!

Небо над головой и твердая почва под ногами. Верх и низ. Утро, день, вечер и ночь, сменяющие друг друга. Вот что ожидает меня на Марсе!

Мои дни и ночи условны. Я узнаю о них по часам, когда перехожу от работы к отдыху, от отдыха к новой работе.

Часы у меня особенные: на одном циферблате несколько пар стрелок. Белые показывают земное время, красные — марсианское. Красные потихоньку отстают — даже секунды на Марсе чуть-чуть длиннее земных.

Через десять дней красные стрелки сойдутся вместе. Наступит первый полдень на Марсе. Обязательно стану спиной к Солнцу и посмотрю, как моя коротышка тень укажет на север. И постепенно начнет удлиняться. Совсем как на Земле!

А тяготение? Вернется тяготение! Я сам, и моя голова, и каждая рука и нога, и какой-нибудь листок бумаги или карандашик — все обретет вес. Меньший, чем тот, к которому я привык. Но в такой дали от дома и это неплохо.

Чувствую себя превосходно. Если не считать, что разладился сон. Должно быть, от волнения…

Скоро я увижу, как сядет Солнце и над горизонтом взойдет вечерняя звезда, которая называется Земля. И наступит ночь. Я лягу по-человечески. Горизонтально, подложу руку под голову. И рука ощутит тяжесть головы. И я усну.

А утром меня разбудит Солнце. Оно поднимется в небе! На востоке! Над чертой горизонта!»

1960, Поленово

ГОСУДАРЫНЯ ПУСТЫНЯ

Повести об археологах

СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ И СТЕКЛЯННАЯ ГОЛОВКА

В половине шестого вечера мы с Суюном вышли из нашего лагеря в пустыне у подножья крепости Куня-Уаз, где мы вели раскопки. Воды мы не пили, зато перед дорогой уничтожили целую дыню. Нужно было спешить, чтобы сумерки не застали нас в песках, чтобы мы успели если не добраться да колхоза, то хотя бы увидеть огни культурной полосы. Суюн повел меня не по дороге, по какой только что ушла в Куня-Ургенч наша машина, а напрямик через барханы. Автомобильный след остался справа. Стены и башни нашей древней крепости медленно отдалялись и уменьшались, но все время были видны. Иногда на светлых такырах между барханами попадалась античная или средневековая керамика, виднелись красные кольца срезанных временем гигантских сосудов — хумов. Я вынимал полевой дневник и записывал, где и как располагаются эти находки, а Суюн двигался дальше, и я его догонял.

Тишина. Легкий ветерок, направление которого можно было узнать, лишь послюнив и подняв вверх палец. Голосок Суюна звенел, не умолкая. Он говорил по-туркменски, но я схватывал смысл. Я понял, например, что Суюн собирается поступить в фельдшерскую школу, но пока не подошел по возрасту, что наша работа ему очень нравится. А еще ему хочется у нас научиться говорить по-русски. «С русским языком везде дорога открыта», — сказал он и ткнул пальцем вдаль. Мы не обходили барханов, взбегали на них, а потом вытряхивали песок из ботинок и немного отдыхали. Суюн замолк, задумался и вдруг своим звонким голоском произнес: «У меня растут года, будет мне семнадцать. Где работать мне тогда? Чем заниматься?» Он тут же перевел стихи на туркменский и пояснил: «Маяковский — шаир, поэт Маяковский».

Сзади нас солнце еще стояло над горизонтом, на гребнях барханов перед нашими глазами его лучи меркли, а такыры делались пепельно-серыми, чуть голубоватыми. «Смотри, — сказал Суюн, — Акча-тепе». Я догадался, что он говорит о развалинах, которые мы иногда различали с машины, но еще не побывали на них. Вглядевшись, я заметил среди волнообразных барханов белый округлый бугор. А заодно полюбовался окружившей нас пустыней: голубоватая гладь такыров и округлые, плоские, с тонкой рябью, застывшей после вчерашнего ветра, барханчики. Они были похожи на тигриные шкуры, небрежно брошенные на землю.

Растительности не было. Лишь сбоку на высоком бархане каким-то чудом вырос и процвел скромными осенними цветами зеленый куст с длинными нитями вместо листьев. «Как красиво!» — сказал я по-туркменски и пожалел, что нет фотоаппарата. «Хорошие дрова!» — по-русски согласился Суюн. Бугор Акча-тепе стал повыше и уже не так часто скрывался между барханами. Мы шли и шли, а солнце опускалось, и стало понятно, что мы придем в оазис совсем-совсем поздно. Суюн заговорил об Акча-тепе, и я начал напряженно прислушиваться к его быстро льющимся полупонятным словам. Но я все-таки понял, что Суюн рассказывает легенду.

Раненый царь возвращался домой и умер в пути. И воины высыпали на его могилу родную землю, которую каждый из них носил в своей дорожной котомке. Так возник курган, названный Акча-тепе (Белый холм). Легенда, увы, не новая и слишком широко распространенная. Ее рассказывают чуть ли не про все большие курганы. И все же она тронула меня. В темнеющих песках передо мной промелькнуло видение.

По пескам движется на родину огромное войско. Медленно идут верблюды со свернутыми шатрами и тяжкими тюками с военной добычей. Медленно ступают сильные кони. А где-то в середине этой безмолвно движущейся массы лежит в повозке на цветных подушках полководец. Он одержал столько побед, он на вершине славы и могущества, и с любовью склонилось над ним лицо красавицы, а впереди родная земля, ожидающая его. Но смерть, как огромная степная птица с черными крыльями, парит над ним и вот-вот кинется на свою добычу. И кажется, что все движутся еще медленней, и странно, дико звучит в этой напряженной тишине неожиданное ржание коня. И вдруг кони и верблюды останавливаются, отчаянный многоголосый вопль оглашает темные пески: царь умер! И родная земля, бережно хранимая воинами, земля, от которой они были оторваны своим неугомонным предводителем, сыплется и сыплется из котомок проходящих воинов на его могилу.

Мы подошли к Акча-тепе, когда солнце уже зашло и прямо на нас по земле, прихватывая небо, двигалась ночная тень. Приложив ладонь к глазам, выровняв ее по линии меркнущего горизонта, я измерил своим ростом высоту бугра. Вышло примерно три с половиной метра. Я поднялся наверх и в последнем свете сумерек, еще лежавшем на земле под потемневшим небом, увидел слева белеющие человеческие кости, а справа — планировку дома: по четыре комнаты с обеих сторон широкой центральной стены. Далее планировку скрывали пески.