Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич - Страница 107

Крытые брезентовые грузовики академической автобазы превратились в машины времени. Что ни день — другая эпоха. Из крепости непокорных туркмен, которых хивинский хан в прошлом веке лишил воды, мы попадали в город, сооруженный античными рабами, оттуда — в сверкающую россыпями поливной керамики усадьбу времен монгольского нашествия, из нее — на невысокое плато, где стоял недостроенный дворец наместника Дария, повелителя персов.

Циркуль шагал по всем этим стенам. И все, кто искал разбросанные по городу черепки, бусы, монеты, кто копал, кто варил кашу на костре или, подняв капот машины, ковырялся в моторе, время от времени поглядывали на него и усмехались.

Место дежурного чудака и в самом деле не осталось вакантным. Гипотеза подтверждалась!

По ночам Циркуль забирался в кабину, включал переноску, размышлял и вел записи. Он занимался самоанализом, изучая переживания дежурного чудака. При этом ему казалось, что ради науки он привил себе не опасную, но довольно мучительную болезнь вроде чесотки, и теперь следит за ее развитием. Развитие шло быстро. Еще неделю назад все его любили, он был вместе с товарищами. Став дежурным чудаком, он оказался в одиночестве.

«Странное дело, — думал Циркуль, — каждый в отдельности со мною хорош. А все вместе они не слишком-то меня любят и даже недовольны мной».

Его напарник по дежурству имел основания для недовольства. Занятый обмерами, Циркуль дров не собирал, обед не варил, за костром не следил, разве что мыл посуду. За это его, конечно, нельзя было считать лодырем и тунеядцем. Но все-таки… Циркуль двигался больше всех и, на свою беду, все время хотел есть. Обычной порции гречневой каши ему было мало. Он выпрашивал добавку, а после обеда старательно выскребывал ложкою казаны. Мы не понимали этого, жадность студента раздражала нас. Вот обжора!

Даже архитектор как будто бы не очень радовался, что судьба послала ему столь редкостного помощника. Злополучный Циркуль то рейку не так поставит, то цифру крикнет не обернувшись, так что из-за ветра ничего не расслышишь, то на середине километровой стены вдруг собьется со счета и во весь дух припустится назад, чтобы начать сначала. Архитектор приходил в ярость. Правда, бедняга сбился потому, что чуть было на змею не наступил. Но эта причина не казалась нам уважительной. Недотепа! Вечно с ним что-нибудь приключается!

В машине он сидел отдельно, ожидая, что вот-вот возникнут какие-нибудь небольшие развалины или валы старинного арыка и ему одному придется выскакивать, печатать шаги, выкрикивать цифры, застывать в кадре.

Масштабом, на наш взгляд, он был не очень подходящим. Из-за его роста памятники, которые мы снимали, должны были выглядеть на фотографиях менее величественными, слишком уж он долговяз. Да и снимался он так, будто он вовсе не масштаб, а какая-то знаменитость, которую нужно запечатлеть на фоне руин: причесывался, устремлял взор в объектив, позировал, обаятельно улыбался.

Работа в роли измерительного прибора поневоле делала его одиноким, тогда как мы обычно работали вместе. После обмеров к нам присоединялся архитектор, спеша рассказать что-нибудь смешное про своего помощника. За ним с рейкой на плече плелся Циркуль. При его появлении мы, конечно, умолкали. И Циркуль перестал к нам подходить.

Зато шеф не разделял общего отношения к нему и даже не догадывался, что оно изменилось. Циркуль подружился с начальником экспедиции. Иной раз у костра, перед тем как рассказать что-нибудь интересное, шеф обращался к одному Циркулю, как будто нас и не было рядом. И кое-кто начал косо поглядывать на студента: не карьерист ли он?

Впрочем, никто не задевал Циркуля, никто не смеялся над ним в его присутствии. Было в нем такое, что не позволяло его обидеть: самоуважение и какая-то печальная гордость. Мне он напоминал верблюда: несуразен, безропотен, но исполнен достоинства, лучше его не трогать. Не думайте, что мы были жестоки. Это не так. Дай Циркулю заметить, какие страдания он испытывает из-за нас, и мы бы, наверное, пожалели его, но он не позволял себя жалеть. Страдая как человек, он ликовал как исследователь.

— Они думают, что я плох, а все дело в том, какую роль я играю в коллективе. Уйду, и мое место займет кто-нибудь из них.

Он ведал истину, и это давало ему силы. Когда открытый им закон будет известен всему миру, люди, несомненно, станут добрее друг к другу. Они научатся рассуждать так: «Может быть, имярек не столь плох, не столь смешон и странен, как нам кажется. Может, он просто дежурный чудак, и, значит, нужно относиться к нему особенно чутко. Ведь это может случиться со всяким». Постепенно Циркуль обнаружил, что положение дежурного чудака дает ему даже преимущества. Почти все, что он делал, выглядело странным. Зато эти странности сами по себе оправдывали в наших глазах любой его поступок.

Я уже говорил, что он любил по ночам сидеть в кабине при свете переноски. Другого на его месте давно бы прогнали спать: нечего, мол, жечь аккумуляторы. А Циркулю и слова никто не скажет. Странный человек, что с него возьмешь?

Не будь он странен, ему бы, конечно, пришлось все время проводить с нами. Не бродил бы он под луной по развалинам. Не зажигал бы одинокие костры на башнях, вырывая из мрака орлиные гнезда, а под ними ржавые шкурки ежей, пыльные крылья соек, иссохшие хвостики тушканчиков, побелевшие панцири черепах — остатки пиршества царя птиц. Не мог бы он так часто уединяться, мечтать, думать.

«А вдруг определенное лицо не случайно становится дежурным чудаком? — размышлял Циркуль. — Вдруг коллектив прав? Может, все это делается для того, чтобы человек получше разобрался в себе?»

И разобрался.

Ну, конечно же, умение ходить «топографическим шагом» лишь подчеркнуло его неумелость во всем остальном.

Дорвался он до дежурства, громогласно заявил, что ему совестно без конца затруднять напарника, взялся дежурить один. И что же? Сначала он принялся печь на костре лепешки. Целый час Циркуль стоял на коленях перед сковородкой и, нелепо изгибаясь, дул из-под нее на чадящие угли. Лепешки вышли замечательные. И это показалось нам странным. Загадочная личность!

Затем он взял шланг и кастрюлю и отправился к бочке с водой. Кастрюля наполнилась, драгоценная влага хлынула из шланга на землю. Циркуль решил остановить струю, закусив зубами кусок шланга. Хитроумный маневр не удался. Струя хлестала в глотку Циркулю, пока тот не сообразил выдернуть шланг из бочки.

В заключение он соорудил над костром довольно сложную конструкцию из проволоки и черенков от сломанных лопат, повесил на нее кастрюлю с водой. Сооружение, разумеется, тут же рухнуло, вода вылилась, костер зашипел, как Змей Горыныч.

«Какие замечательные люди окружают меня! — успел подумать Циркуль. — Никто ничего не сказал».

Да, никто ничего не сказал. Ведь мы только и ждали, что он выкинет какой-нибудь номер.

Мы продолжали свой путь. Все меньше становилось бензина в зеленых, а воды в коричневых металлических бочках. Все меньше было ящиков с припасами, и все больше — с находками. Умывание отменили. Посуду не мыли, а протирали ветошью. И все больше захватывала нас пустыня.

Выбитая в лессовой глине караванная тропа вилась как русло пересохшего ручейка, то и дело исчезая под желтыми чешуйчатыми хвостами сыпучих барханов. Повторное осеннее цветение пустынных кустов и деревьев, казалось бы, до корней иссушенных летним зноем. Маленькие, полупрозрачные, словно навощенные, цветочки саксаула. Крепости, белеющие на горизонте, и поиски дороги к ним, и тревожный прерывистый рев мотора, когда машина вступает в пески. И постоянная готовность выпрыгнуть, выхватить сзади, из-под кузова, длинную жердь, называемую шалманом, и бежать, бежать рядом с грузовиком с шалманом в руках, чтобы в нужную минуту метко подсунуть его под заднее колесо. И ночлеги, когда три машины располагаются в виде буквы «П», защищая от ветра наши раскладушки, освещенные отблесками костра.

Циркуль не просто любовался пустыней. Он еще и гордился в глубине души, что его, человека книжного, кабинетного, занесло не куда-нибудь, а в самые Каракумы. Чем труднее нам становилось, тем больший восторг по отношению к собственной персоне испытывал студент. Этот нескладный верзила научился шалманить и ликовал, когда ему вновь предоставлялась возможность продемонстрировать свое искусство. Нас это злило: машины застряли в песках, а он радуется!