«Джоконда» Мценского уезда - Павская Ирина - Страница 2

— Люди искусства должны быть голодными, — вяло отбиваюсь я.

— Это ты-то люди искусства?! — возмущалась Зойка. — Торчишь целыми днями в музее, устраиваешь дурацкие выставки, а потом проводишь никому не нужные благотворительные экскурсии. «Ах, дети, посмотрите, как прекрасно передает настроение художника голубая красочка, намалеванная им в левом нижнем углу», — блеет дурным голосом подруга. — А дети только и мечтают вырваться побыстрее из твоих культурных объятий и слинять в компьютерный салон, чтоб заняться всякими «стрелялками-мочилками».

Я обреченно вздыхаю:

— Но ведь кто-то же должен сеять разумное, доброе, вечное.

— Нет, вы посмотрите на эту сеялку начала конца развитого социализма! Не заглохни от голода, устаревший образец сельхозтехники. Знаешь, Сима, ты точно не от мира сего. Одно слово — Серафима Шестикрылая.

Это Зойка мне такое прозвище придумала — Шестикрылая Серафима. В том смысле, что я вечно витаю в облаках вроде ангела. И все-таки она в воспитательных целях несколько преувеличивает. Я вполне научилась свои полторы тысячи зарплаты примирять с действительностью. И если уж быть честной, то я еще дважды в неделю подрабатываю в колледже культуры. Читаю лекции по истории живописи.

Но сегодня мне к лекции готовиться не надо, а поэтому я самым бесстыдным образом уже целых лишних двадцать минут нежусь в постели и наблюдаю, как солнечный зайчик, пробившись сквозь неплотно задернутые портьеры, весело скачет по стоящим на полке фарфоровым статуэткам. Эти статуэтки — мое небогатое наследство. Они достались от мамы. Сколько себя помню, статуэтки всегда были у нас, пополняясь то одним, то другим экземпляром. Очевидно, таким образом мама пыталась хоть как-то украсить свою трудную, не богатую впечатлениями жизнь. В детстве я любила перебирать эти фигурки и придумывать разные истории. Но мама умерла несколько лет назад, и с тех пор коллекция не пополнялась.

Зайчик медленно пополз по стене и замер в центре картины. Довольно большое прямоугольное полотно висело прямо напротив кровати. Художник изобразил кусочек весеннего леса. Ничего особенного: несколько прозрачных, подернутых зеленью деревьев, то ли просека, то ли аллея, уходящая вдаль. Однако картина странным образом завораживала, притягивала взгляд. Казалось, изображенный пейзаж колышется, то растворяясь, то выплывая из нежно-зеленой дымки. Голова начинала тихо кружиться, и чем больше человек смотрел на картину, тем сильнее впадал в некий транс, схожий со сном наяву. Окончательно зритель обалдевал, когда в правом нижнем углу полотна рядом с росчерком художника он читал название работы: «Осень». И каждому новому гостю приходилось рассказывать историю этого произведения.

Дело в том, что моя мама всю жизнь проработала фельдшером в психиатрической лечебнице. Будучи от природы человеком мягким и жалостливым, она всей душой сострадала несчастным, оказавшимся на ее попечении, и, как умела, старалась облегчить их незавидную участь. Больные люди, насколько могли в своем состоянии, платили ей привязанностью. Как-то среди ее питомцев оказался художник, которого уже давно и безуспешно лечили от шизофрении. Все время, кроме процедур, он тихо сидел в своей палате, не разговаривал, почти ничего не ел и бесконечно рисовал. Краски, кисти, холсты ему бесперебойно поставлял брат, поскольку при отсутствии оных художник впадал в страшное волнение.

Мама, по своему обыкновению, очень его жалела и потихоньку носила из дома пирожки и котлетки, пытаясь хоть как-то подкормить бедолагу. Больной совершенно безучастно съедал кусочек, не выказывая при этом никаких чувств. Но, видимо, что-то все-таки происходило в его бедной голове.

Вскоре больницу решили закрыть на капитальный ремонт. Часть пациентов забрали по домам родственники, остальных распределили по другим лечебницам. За день до отъезда художник зашел в комнату фельдшеров, поставил перед мамой картину и сказал всего два слова: «Это вам!» Затем молча вышел и, хотя мама, обрадованная таким проявлением живого человеческого чувства, пыталась поблагодарить его и даже завязать беседу, словно потерял к ней и к картине всякий интерес. Так и появился этот пейзаж в нашей квартире. Почему он назывался «Осень», думаю, не смог бы объяснить и сам автор. Видимо, в том мире, где пребывала его душа, осень выглядела именно так. Случалось, что иные из наших знакомых, попав под колдовское очарование необычного пейзажа, просили маму продать картину и даже предлагали серьезные деньги. Но она, несмотря на нашу хроническую бедность, всякий раз решительно отказывалась.

Наверное, постоянное созерцание волшебной игры света и тени на полотне безумного художника и привело в конце концов к тому, что я стала искусствоведом.

— Свихнула свои мозги, — обычно в этом месте комментирует Зойка. — Только золотая медаль даром пропала. Нет чтобы выбрать хлебную профессию. Стоматолога там или юриста. Обзавелась бы богатой клиентурой. Денег — навалом. Купила бы в центре квартиру, — начинает мечтать подруга, закуривая сигарету, — и вылезла из своего гнилого угла.

По совести сказать, район и дом, где я живу, оставляют желать лучшего. В прошлом добротная рабочая окраина с уютными зелеными скверами, добросовестными дворниками и размеренной жизнью медленно, но верно превращалась в жутковатые трущобы. Обширные по размерам, но бедные по содержанию помойки не привлекали даже бомжей. Лучшие времена серых угрюмых пятиэтажек прошли еще в середине прошлого века. Изуродованные палисадники, жалкие остатки асфальта и потухшие фонари довершали печальную картину первозданного хаоса.

Солнечный зайчик исчез, и в комнате стало совсем светло. Дверь спальни еле слышно скрипнула.

— Муся, это ты?

— А кто еще? — возмутилась Муся. — Безобразие, завтрак сегодня будет вообще или нет?

Забыла сказать, что живу я не одна, а с Мусей. Муся — это кошка. Два года назад я совершенно случайно забрела на кошачью выставку. Ухоженные экземпляры всех мыслимых и немыслимых пород с высокомерным видом томились в клетках. В углу шла бойкая торговля элитными котятами. Возле коробки с пушистыми малышами образовалась даже небольшая толкучка. Исключительно из гуманитарного интереса протиснулась и я. И тут увидела Мусю. Маленький дрожащий комочек одиноко и печально сидел в углу небольшой коробки, задвинутой под стул. Огромные голубые глаза без всякой надежды взирали на белый свет.

— Этот котенок продается?

— Какой? — не поняла хозяйка. Я невежливо ткнула пальцем:

— Да вот этот!

— Вообще-то продается, но… — Она замялась. — Честно говоря, я должна вас предупредить. Кошечка последняя в помете, слабая и бракованная. Для выставок не годится. Если только для себя… Да и то могут быть проблемы.

Ну конечно, судьба Муси тут же решилась. Ведь я всю жизнь, по словам моих друзей, только тем и занимаюсь, что ищу проблемы.

А через год произошло чудо. Свежая рыбка с овсянкой, «Вискас» по воскресеньям, густо сдобренные нежностью и заботой, превратили кошачьего заморыша в роскошную красавицу — сиамку с гордым и самостоятельным характером. Выяснилось, что Муся не просто сиамка, а балинезка. Кошки этой разновидности отличаются пушистой шерстью, но так же, как сиамы, голубоглазы и болтливы. Муся разговаривала с утра до вечера, и я в конце концов вполне научилась ее понимать.

Вообще-то она — животное деликатное. Раз пришла с возмущением — значит, и вправду пора вставать.

Так, быстро под душ, потом на кухню.

Кошка с голодным урчанием набрасывается на любимые кусочки говяжьей печени. А я радуюсь тому, что в банке еще остался кофе. День начинал раскручиваться, все быстрее набирая обороты. Пара бутербродов — и вот я уже стою на пороге, гремлю ключами и даю последние наставления Мусе:

— На форточке не сидеть и циперус не жрать! — Для верности я погрозила пальцем.

— Каждый норовит обидеть бедную кошку, — оскорбленно «прокричала» Муся и скосила глаза на цветочный горшок, — очень мне нужен твой циперус!

— Ладно, ладно, знаю я тебя, хитрованку сиамскую. Ну все, до вечера.