Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 44

— Мой товарищ, — поспешил ее перебить Щерба, — согласится на ваши условия, потому что и он и я уверены, что ему тут будет хорошо.

Шарский молчал, вдова пристально посмотрела на него, словно бы изучая его физиономию.

— Ну, дай же нам бог, — чуть погодя сказала она, — чтобы мы были друг другом довольны.

— С вашего позволения, — тихо промолвил Шарский, — я бы попросил подождать хоть несколько дней, пока я с прежней квартиры не съеду и не расквитаюсь со своими обязательствами… Надеюсь, для вас это значения не имеет?

— Чем скорей, тем лучше, — отвечала вдова, — я же тут одна-одинешенька, и Каролек мой от одиночества страдает, боюсь я за него и хотела бы, чтобы вы ускорили свой переезд… Но пойду-ка, приведу его сюда.

Она вышла и через минуту вернулась с подростком, который чертами лица удивительно напоминал мать, но вид у него был болезненный, изнуренный, как у чахоточного. Глаза с недетской живостью и блеском, худоба, румянец производили тягостное впечатление. Нрава он, видимо, был кроткого — не робея и даже, при всей своей болезненности, радостно улыбаясь, он с искренним любопытством взглянул на Стася и пожал ему руку.

Мать поцеловала сына в голову, радуясь его непринужденным манерам, и опять немного прослезилась.

— Он у меня славный, добрый, ласковый ребенок, — сказала она. — Кабы не он и не забота о нем, давно бы уж и меня на свете не было… Что бы я тут без него делала? Он, бедняжка, понимает, что я не могу ему обеспечить будущее, сам трудится… трудится изо всех сил, и я надеюсь, что когда-нибудь благодаря ему увижу лучшие дни… хоть немного узнаю счастья…

— А теперь, — прибавила она, — пойдемте, взгляните на ваше жилье, у вас с Каролеком будут две комнаты, для молодого человека, думаю, этого достаточно.

Она повела их через сени в маленькие, с низким потолком, но опрятные комнатки, первая из которых была отведена Стасю, вторую занимал Каролек. В обстановке последней сказывалась нежная материнская забота — кровать красиво застелена, и видно, что для любимого, единственного дитяти собрано все лучшее, что есть в доме. Комната Каролека прямо-таки поражала нарядным убранством, обилием хорошеньких, даже дорогих безделушек, — уютно, удобно, красиво. Возможно, даже чересчур много было всего этого для подростка из бедной семьи, которого судьба обрекла на жизненную борьбу, но матери и этого казалось мало.

— Прислуга у нас только одна, — обращаясь к Стасю, сказала пани Дормунд, — зато она на все руки — ключница, кухарка, швейцар и горничная, — а в остальном сами себя обслуживаем.

— Я к этому привычен, — сказал Станислав. — Молодому человеку не во вред учиться быть самостоятельным.

— Какой славный юноша, не правда ли, — шепнула хозяйка Щербе на ухо. — Доброта у него в лице так и светится.

— А еще больше — в сердце, — подтвердил Павел. Они простились с немного повеселевшей вдовой и с Каролеком, который, провожая, попросил Станислава поскорее вернуться. Шарский задумчиво побрел домой.

Когда настало время сказать Саре и ее родителям, что он должен с ними расстаться и покинуть каморку, с которой так свыкся, когда надо было разорвать странные отношения, связавшие его с этой еврейской семьей, Станиславу пришлось для этого шага долго собираться с силами. Он выходил из своей каморки с твердым намерением сообщить об этом, но почему-то не мог рта раскрыть: во взгляде Сары, проникавшем в глубину его души, он читал предчувствие и страх разлуки, отчего терял дар речи. Шли день за днем, пани Дормунд беспокоилась, осведомлялась о нем, Щерба торопил, а Стась все медлил. Наконец однажды вечером он вошел в гостиную, настроенный самым решительным образом, и, не смея взглянуть на Сару, усаживаясь за стол, сказал:

— Я хотел бы повидать пана Давида, мне надо ему кое-что сообщить.

Сара на это ничего не ответила, даже не шевельнулась, только страницы книги зашуршали под ее пальцами, и наступила долгая пауза — Станислав с внутренним трепетом тоже листал какую-то тетрадь.

— Мои друзья, — немного погодя сказал юноша, — нашли для меня жилье, работу — и я с сожалением, да, с сожалением должен буду оставить ваш дом.

Все это он выпалил единым духом и, не слыша ответа, отважился посмотреть на ученицу. Сара сидела неподвижно, устремив глаза на раскрытую книгу, но из-под ее длинных черных ресниц текли по побледневшим щекам две слезы, две серебристые струйки. У юноши сжалось сердце, он почувствовал себя жестоким эгоистом и был бы рад взять свои слова обратно, но не знал, как это сделать. Он ожидал ответа, Сара все молчала, а когда наконец подняла на него глаза, ее долгий, глубокий, незабываемый взгляд пронзил ему душу. Она быстро поднялась и выбежала из комнаты. Через некоторое время перед Стасем появилась ее мать.

— Как же так? — вскричала она, входя в комнату, — Вы хотите нас покинуть?

— Я вынужден, — ответил Шарский. — Товарищи требуют, они нашли мне другое место.

— Но это невозможно, — возразила мать Сары. — Я прошу вас минутку подождать, я сейчас пошлю за мужем.

Оставшись один, Станислав тревожно прохаживался по пустой гостиной.

Вскоре на лестнице послышались шаги Давида, который, однако, не сразу прошел к Стасю, но задержался, видимо, чтобы переговорить с женой и дочерью. Еще с порога он бросил быстрый взгляд на Станислава, затем, приветливо улыбаясь, подошел к нему.

— Что я слышу? — сказал Давид. — Вы хотите нас оставить?

— Да, это так, я вынужден, вынужден…

— Ну, жилье и правда неудобное, я понимаю вас, — задумчиво произнес купец, — но уроки так прекращать не годится. Допускаю, что вам у нас не понравилось, хотя молодому человеку как-то легче везде и ко всему привыкнуть.

— Я не жалуюсь, мне тут было хорошо.

— А занятия с нашей дочкой? А занятия как же?

— Я буду жить далеко отсюда.

— Но вы же не можете бросить старых знакомых…

Стась заколебался, а тут купцу на помощь пришла жена, да и Сара показалась в дверях, глядя на него с такой мольбой во взоре, что Шарский не мог сопротивляться. Давид с улыбкою протянул ему обе руки.

— Ну же, дайте слово, — сказал он, — не отказывайтесь, пан Станислав, а что до платы, то, хотя вы имеете дело с евреями, будьте спокойны… Давид Бялостоцкий вас не обидит…

Сара исчезла за дверью, а Станислав поспешил к себе, упрекая себя за слабость и недоумевая, что его так привязало к этому дому. При виде своей каморки, где все еще было по-старому, все находилось на привычных местах — и наполненный водою кувшин у дверей, и книги, разбросанные на столике у окошка, и неприбранная постель, на которой он провел столько бессонных ночей, осаждаемый лихорадочными видениями, — Стась остановился и задумался…

Ему не хотелось ни к чему притрагиваться, чтобы не нарушить эту картину, которая в его глазах уже становилась воспоминанием, — скорбь, жгучая скорбь пронзила его сердце, он заломил руки.

— Боже мой, — сказал он себе, — о, бедное человеческое сердце, сколько предметов, мест, дорогих существ рвут его на части! Всюду оставляешь какие-то его крохи, как овца свою шерсть, пока не отдашь все до конца. И здесь тоже останется частица моего сердца! Нет, еще день, еще последнюю ночь проведу я под этим кровом, к которому так привык, а уж завтра наберусь сил.

В вечерней тишине принялся он разбирать бумаги и вещи, к которым давно не прикасался, и от этого возвращения к прошлому на душе стало еще печальней. Были там и школьные стихи, и памятки от товарищей, которых он уже никогда не увидит, и какие-то мелочи из Красноброда, и та незабудка из Мручинцев, и литературные опыты, и письма, и заметки, — осколки многих минут жизни, уже унесенных потоком времени в прошлое, а на клочках бумаги еще таких живых, ярких…

Поздним вечером за ним прислал Щерба, и Станиславу пришлось оторваться от этого занятия и поспешить к другу. Заперев каморку, от отправился на Троцкую улицу.

Павел был один, ждал его с недовольным лицом.

— Послушай, — укоризненно заговорил Щерба, — ты от меня что-то скрываешь, ты не случайно не можешь расстаться с этим домом, я же знаю, ты даешь уроки дочке Давида, я как-то видел ее через окно, на редкость красивая девчушка. Ты что же, с ума сошел? Неужто в нее влюбился?