Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 18

Они молча обнялись.

— Не терзайся чрезмерно, — прибавил Щерба. — Ты мне как-то говорил о богатых родственниках, сходи к ним, может, они помогут.

— Ни за что! — воскликнул Станислав, вспомнив Аделю. — Ни за что! Я буду работать и жить своим трудом.

— А если через них попытаться уломать отца? — неуверенно предложил Щерба.

Стась задумался.

— Попробую, — сказал он, — хотя не знаю, найдется ли человек, который решился бы обратиться к нему с просьбой, убеждением, замечанием… и хоть чего-нибудь добился против его воли. Именно этим моим богатым родичам моя медицина была не по душе, они бы должны заступиться за меня перед отцом. Надежды нет ни малейшей, но мне не хотелось бы потом упрекать себя, что я хоть чем-то пренебрег, что можно было сделать.

Щерба еще был у Стася, когда пан Горилка, то ли догадавшись о перемене в жизни своего постояльца, то ли подслушав их разговор, с озабоченным видом ввалился в комнату, бренча ключами. Искоса поглядев на Станислава, он взял понюшку и нагнулся, как бы что-то высматривая в комнате.

— А что ж это у вас, — немного помолчав, сказал он, — и стул поломан, и стекло в окне разбито…

— Но ведь вы мне так сдали! — удивился Станислав.

— В самом деле? Что-то не припомню, — возразил Горилка, — я всегда все сдаю в образцовом порядке… Но это не важно, не будем спорить… Я вот что хотел спросить, мне это надо знать на будущее — вы эту комнату и дальше будете снимать?

— Как так? — удивился Станислав. — Она же оплачена вперед за квартал… а он только начался!

— За квартал! Ну, конечно! Это верно! — сказал, глотая слюну, Горилка. — Да, за квартал… Но после этого квартала…

— После квартала мы и поговорим, — ответил Шарский.

— Потому как если она вам не годится — а она, сдается мне, холодновата, да и печь потрескалась, — проворчал пан Горилка, — так зачем же вам ее дальше занимать? У меня как раз есть охотник снять ее на год.

— Но за нее же заплачено! — возмутился Станислав.

— Что значит «заплачено»? Ну да, заплачено, но если по истечении срока контракта с моей стороны будут претензии, а вы окажетесь в затруднении и не сможете их удовлетворить, так не лучше ли нам заранее поладить?

Студенты переглянулись.

— Я человек мирный и справедливый, — продолжал Горилка, — никто меня не упрекнет в том, что я к кому-то придрался… и кабы не эта шельма, моя жена, с вашего позволения, из-за которой все пошло прахом, — о, я бы жил по-другому! Вы не знаете, сколько мне стоит эта неблагодарная дрянь!

— Но какое отношение это имеет к комнате? — спросил Щерба.

— Вот что, не будем ходить вокруг да около, — решительно заключил Горилка, приближаясь к Стасю, — давайте, пан Шарский, лучше поговорим откровенно, вы, кажется, сейчас на мели… Я это знаю, я все знаю…

— Откуда вы можете знать? Разве что под дверями подслушиваете? — спросил Щерба.

Горилка смущенно погладил лысину.

— Ну уж, что было, то было, я откровенно, зачем вам эта комната, переходите к любезным коллегам, а тут я кого-нибудь другого поселю.

— Но я же за нее заплатил!

— Что значит «заплатил»? — разгорячаясь, воскликнул хозяин. — А претензии? А если у вас не будет чем их оплатить? Послушайте, я могу сейчас с вами рассчитаться, хотя стул поломан, и пол скрести надо, и стекло треснуло, и на стенах всякая ерунда написана, так что вы лучше переселяйтесь.

— А если все мы вместе с паном Шарским из вашего дома переселимся? — с негодованием спросил Щерба.

Горилка опешил, лишь теперь уразумев, что зашел слишком далеко, но наглость взяла верх, и он расхохотался.

— Вольно вам шутить? А где ж вы найдете другой такой дом и такую кухню, как моя? Где найдете такого хозяина, который разоряет себя ради ваших удобств? В общем, я ведь только советовал, можете поступать, как вам угодно, — сами рассудите, как вам лучше. Мне комната эта нужна, скоро должна приехать целая труппа вольтижеров из Вены, — слышите, из Вены! — они мечтают и хлопочут о том, чтобы поселиться в моем доме, известном на всю Европу, — без хвастовства! — и мне как раз не хватает одной комнатки для самого антрепренера… Мы могли бы поладить полюбовно.

— В самом деле, — сказал Щерба, — возможно, это разумный выход, вы возвращаете пану Шарскому деньги, а мы возьмем его к себе.

Горилка вытаращил глаза и поперхнулся.

— Что касается денег, да, денег, — медленно выдавил он, — так всей Европе известно, как эта шельма, прошу прощения, меня разорила, вконец разорила. К тому же мне надо на каждой операции что-то заработать, значит, и тут… Нет, денег я не дам, но какое-то время могу кормить.

Этим же вечером Станислав, не умевший за себя постоять и согласившийся сменять жилье на харчи, переселился из комнатки, где после ухода Базилевича жил один и спокойно предавался своим думам, в две более просторные комнаты, полагаясь на любезность коллег, которые там жили сообща. То было первое испытанное им унижение и его первый шаг в новой жизни.

Время мчалось быстро, Станислав теперь трудился за двоих, понимая, что лишь собственный труд будет основой всей его жизни. Его окружили новые друзья, совсем непохожие на тех, с кем он учился на медицинском, — каждое отделение имело свое лицо. Медики, в большинстве люди бедные и работящие, занимались своей наукой с энтузиазмом, бодростью и интересом, стараясь скрасить печальные предметы юмором, часто собираясь в кружки для совместных занятий и взаимной поддержки. Шкала способностей в их среде, начиная от выдающихся умов до самых жалких тупиц, была очень разнообразна, равно как воспитание, привычки, способности. Здесь царили насмешка над всем и вся и неверие, хотя были и исключения, в основном же медики были материалистами. Если бы не благородные молодые чувства, которых не мог погасить заразительный скепсис, эта часть студентов могла бы внушать страх с таким холодом приучались они смотреть на мир, имея дело с трупами или с человеком в ненормальном, болезненном, жалком состоянии; но и здесь святые идеи братства, самоотверженности, чувство чести буйно пробивались из руин и озаряли тусклый горизонт материализма.

У студентов-медиков идеи эти порой доходили до восторженности, глубоко волнуя юные сердца, — ведь если с одной стороны человека морозить, он будет искать на другой стороне, чем бы согреться и себя приободрить.

Отделение словесных наук, сравнительно малочисленное, состоявшее из студентов, пожалуй, еще более бедных, влекомых к этим неблагодарным занятиям неодолимой страстью, отличалось большею однородностью дарований и единством облика. Учащихся тут было немного, все люди думающие, трудящиеся, которых в будущем ожидал нелегкий учительский хлеб, и среди потертых мундиров этих усердных приверженцев науки едва ли виднелись на полупустых скамьях два-три нарядных сюртука богатых студентов, которым важно было лишь получить диплом.

Большинство же на отделении словесных наук были людьми не без способностей и, рассчитывая на них, грешили неразлучной с ними в юности заносчивостью. Базилевич представлял собою характерную фигуру для этого типа студентов, знавших, что добиться чего-нибудь они сумеют лишь незаурядным талантом и тяжким трудом, — настолько нива, которую они собирались возделывать, была неплодородна.

Здесь вы нашли бы меньше братских чувств, дружеских связей, сердечности и веселья, чем у медиков, — каждый держался особняком, думал только о себе, верил только в себя и редко кто был склонен улыбаться.

Несколько студентов педагогического института[23], еще более спесивых, так как были избранными и составляли предмет зависти, держались вместе и сидели отдельно на скамьях и без того пустых. Стась не нашел здесь ни друзей, ни молодого задора — ранние морщины на лбу, преждевременно очерствевшие сердца, замкнувшиеся в себе, чтобы все свои силы вложить в какое-то необычайное творение.

Базилевич по-дружески встретил его чуть ли не бранью.