Отрицаю тебя, Йотенгейм! - Павлов Алексей - Страница 19

Отпишу Леги. Бумага есть?

Можно и голосом. Цинкани по батарее два раза по два отзовутся.

Серёга взобрался на решку:

Леги! Привет!

Боже, Сереженька, это ты?

Открылась кормушка, накрашенная рожа Нади, как в телевизоре, заорала:

Это ещё что такое! А ну слазь!

Спалился я! Пойдём, довольно прокричал Сергей через решку и не спеша спустился на грешную землю. Увидев, с кем имеет дело, Надя проявила храбрость и прочитала нотацию.

Ты, смотри, в общагу свою не опоздай, а то с Щелчка на общественном транспорте поедешь, отозвался Сергей. Надя почему-то испугалась и захлопнула кормушку.

Чего это она? поинтересовался я.

А они все в одном посёлке живут лимита. Их от метро Щёлковская с работы на работу возят, чтоб не пропасли. Вот она и бздит. Не ровен час кто-нибудь маляву на волю отпишет, ей кишки на горло и намотают.

А это смертный приговор, сказал Сергей, поймав мой взгляд на золотой кулон, висящий на шее на золотой же цепочке.

То есть?

На, читай. Сергей снял цепочку, раскрыл кулон и извлёк исписанную мелким почерком записку со следами напомаженных женских губ, как в красных печатях.

«Милый мой! Самый любимый мужчина! Нет на свете никого, кого бы я могла полюбить так, как люблю тебя. Ни годы, ни тюрьма не изменят моего отношения к тебе. Нет, я трезво смотрю на вещи, я не сумасшедшая, поэтому не скрою, что не могу обещать, что ты у меня будешь всегда единственный, но твёрдо знаю, что как только ты освободишься, как только появится первая же возможность быть нам вместе, неважно, где, будет ли это лагерь или поселение, я брошу все и всех ради тебя, чтобы быть только с тобой, и это я могу тебе обещать. Забеременеть я хочу только и только от тебя. Я мечтаю об этом, что это произойдёт, и стараюсь изо всех сил подгадать наши свидания…»

Осторожно держа записку, я прочитал её и молча вернул.

Вот я и говорю: сама себе подписала смертный приговор. Если что вот он здесь.

А она? На воле?

Нет, здесь же, в Матроске. Мы по одному делу проходим. Мне следак: «Ну что, будешь давать показания? В твоём положении без разницы, а мне морока». А я ему: «Значит, так. Во-первых, свидание; во-вторых, на каждый допрос сигарет, еды и питья; в-третьих, свиданий несколько». Он кривится, не нравится ему, а поделать ничего не может ему надо план выполнять. Вот мы с ней в следственном кабинете и встретились. А следак стул взял, отсел подальше, отвернулся, как будто читает неудобно ему, а выйти нельзя. Так и терпел.

Как же это ты при следаке? удивился кто-то.

Да так. Мне по хую. Я, если надо, и его самого выебу. Ко мне вчера медсестра в процедурном пристала: как да что, да расскажи, как же вы в тюрьме столько лет без женщин разве без половой жизни жить можно? Я ей и говорю: а мы живём. Она: это как?? Очень, говорю, просто: берёшь пидараса, ставишь его раком… Она: тьфу! и убежала. Новенькая, видать. Раньше вообще с этим проблем не было, наказать хуем было не западло. Сейчас нельзя Воры запрещают, с сожалением констатировал Сергей.

А вообще, есть разница между советской тюрьмой и нынешней?

Есть. Телевизоров не было, но порядка было больше. Я несколько голодовок провёл все мои требования выполнили; вскрывался три раза то же самое. Сейчас хоть голодай, хоть вскрывайся всем все равно.

А режим?

Режим был строже. Нынче другое. Тогда на хату одно лезвие давали; все побрились отчитались, сдали. Пить было нельзя. Сейчас за деньги что хочешь. Мы недавно спирта заказали, вертухай полную грелку принёс. В прогулочном дворике славно погуляли. Вертухай говорит: домой пора, а мы ему: «Иди ты на хуй!» Начальник пришёл, говорит, что это такое. А вертухай ему: это полосатые гуляют. Только к ночи и согласились в хату идти.

Резерв не вызвали?

Нет, нас боятся. Полосатого лучше не трогать. Тут один на проверке меня лицом в стенку ткнул. Меня. Перед всей хатой. Я повернулся и врезал ему, так он из-под фуражки на три метра улетел, только подошвы взвизгнули. Хозяин приходил. Ничего, говорит, сам виноват смотрящего бить нельзя.

Долго ещё судиться будешь?

Года два наверняка. Мне бы попасть на зону, а там только дырку в заборе. На воле штук десять сниму и в Польшу погулять, а там уже живьём не дамся. Из России я знаю как уйти. В районе Белгорода на мотоцикле прямиком через поля на Украину даже если увидят, не догонят. ТТ в кармане и я свободен. Меня ещё ни в одной перестрелке не взяли всегда сонного или пьяного. Один раз в квартире на четвёртом этаже обложили, так я одного мента к себе зацепил. Они мне в мегафон кричат: отдай его нам, он герой Афганистана! А я его за шиворот к окну под дулом выставил: этот? Нате забирайте своего героя! и вниз его. Они забегали, а я рванул с другой стороны по балконам, через квартиру на лестницу и вышел из крайнего подъезда, как ни в чем не бывало, они даже не посмотрели. Долго в бегах был на Украине, потом вернулся, здесь и взяли.

Так, в разговорах, подходил к концу 1998 год. Отдельным шмоном выявляли наличие праздничной браги и иных бутылок, каковых у нас не оказалось, и оставалось меньше суток до исполнения желаний. Столь непосредственной веры в святость Нового Года я не помнил в себе со времён экзальтированной юности. Если только удастся встретить его в тишине, наедине со своими мыслями!.. Тридцать первого декабря к вечерней проверке все притихли. Серёга торжественно укололся какой-то сбережённой к празднику наркотой и слегка отошёл в сопредельные миры. Пришедший на проверку вертухай, сам красный и под градусом, заглянул в хату, хрипло поинтересовался: «Как?» Сергей изобразил на койке летящий самолёт. «У-у-у-у!» понимающе загудел в ответ мусор и оставил нас в покое. И наступили священные часы полнейшей тишины. Было страшно, что кто-нибудь заговорит, нарушится хрупкий баланс мирозданья, и все упадёт в пропасть. Сердце стучало в голове, когда за шестьдесят секунд до полночи было загадано самым страшным образом: никто не должен проронить ни звука. В переполненной камере было ли это возможно. Но это произошло. Последние семь секунд длились века, вместили в себя бесконечность и достигли бессмертия, когда циферблат часов однозначно возвестил, что Новый Год состоялся. И лишь тогда кто-то заговорил. В Новогоднюю ночь мысль была отпущена на свободу, оставалось последовать за ней.

Глава 31.

РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ

К четвергу я был спокоен совершенно. Вещи собрал в среду вечером. Сергей уважительно поинтересовался: «Что, пора?» «Да, утром поеду». Признаться, не знаю, чем я заслужил уважение Сергея, но, надеюсь, не только тем, что курил «Парламент» и по два раза в неделю ходил к адвокату. Утром прозвучала моя фамилия. Сергей тут же проснулся. Закурили. «Будешь на Бутырке передавай большой привет всем полосатым. Увидишь Бадри ему тоже передай, расскажи, как мы тут коротали жизнь. Кстати, твой знакомый из 226 сегодня на суд едет, можешь с ним встретиться». Сергей сам ездил на суд и повстречался с Вовой. «Я же на другой сборке буду». «А ты скажи вертухаю, не сомневаясь в моих возможностях, сказал Сергей, чтоб он тебя в тринадцатую сборку отвёл, судовые все там. В общем, телефон моего адвоката у тебя есть, а там как сложится». Обнялись по-братски и расстались. Так один остаётся на перроне, а другой уезжает в поезде, и через несколько мгновений оба уже не видят друг друга. Нет, невозможно заменить хорошим прощанием добрые встречи.

Страшная когда-то, сборка уже не казалась ужасной. Старый знакомый Руль весело поприветствовал: «Ба! Павлов! А я думал, что уже никогда. Как нынче? Не грустишь? Я читал про тебя в газете. И по телевизору было». «Слушай, ты отведи меня на тринадцатую сборку к судовым». «Это ещё зачем?» «Словиться надо». Преодолев секундное сомнение, Руль ответил: «Пошли». В маленькой тусклой сборке я сразу узрел Вову. Он ошалело посмотрел на меня: «Ты как сюда попал?» «Очень даже без проблем. С тобой решил повидаться». «А откуда узнал, что я здесь?» не унимался бывший грозный «смотрящий». Когда-то, весь в понтах, он пропагандировал идею, что на суд надо ездить в костюме и галстуке, держаться гордо и с достоинством. Куда делась его гордость вместе с костюмом. Обняв коленки, подложив под себя тетрадь, на грязном полу сидело смиренное существо в кроссовках без шнурков и что-то лопотало обо всем подряд, подозрительно поглядывая на меня. То, что я чуть ли не поселился на больничке, в одной хате с полосатым, да ещё по собственному желанию захожу на любую сборку, вылилось в подозрение, высказанное вслух помимо воли говорящего. «Вова, такая встреча, а ты опять за своё. Я же тебе говорил, что это не мой профиль. В отличие от некоторых». Тут Вова забормотал, что полосатый вымутил у него зажигалку, что как только полосатый сказал, что на больничке в одной хате с тем, кто проходит по делу о больших погонах, Вова сразу догадался, что это обо мне; что я сказал полосатому, что в два три один сидит гад (это была правда, там сидел Славян) в общем, потерялся Вова, будучи на гонках. А когда понёс околесицу о том, что его не должны судить строго, потому что у судьи есть вложенные между страниц материалы, оставалось для полноты картины уточнить, с его же слов, что это за такие материалы, за которые не судят строго. Тут поднял голову прятавший лицо в руки арестант, мелькнула улыбка и это была полная и совершенно приятная неожиданность: Артём! К бесам Вову. Вот это встреча. Насколько хотелось тебе, Артём, впоследствии помочь, настолько обстоятельства не позволили. Из полученных тобой четырнадцати (не без участия соседа) прошло шесть; кто знает, может, мне ещё удастся выполнить своё намерение. Ведь, право, мы были близкими в той катавасии, что именуется хатами два два восемь и два два шесть. «С Вовой аккуратней» шепнул я Артёму. «Да теперь-то что. Все раньше сказано, с сожалением ответил Артём, а теперь я вообще ничего не говорю».