Должно было быть не так - Павлов Алексей - Страница 3

Навыки, доведённые до автоматизма, не подвели. Уже пять часов рвёмся вниз, почти не соблюдая правил безопасности. Каждую секунду — ожидание трагедии; вот она ударила над головой огромными раскалёнными металлическими ладонями, но промах: за это мгновенье мы спустились на метр ниже. Все собрались на какой-то скальной полке. В выборе пути трудности нет: молнии бьют так часто, что похоже на затянувшийся взрыв. Включается и выключается яркий день, в короткие промежутки темноты светятся наши зеленовато-голубые марсианские силуэты, светится верёвка, искрит и неустанно звенит железо. Кричать бесполезно, не услышишь сам себя. Кому-то на плечо опустился вспушенный клок зеленой ваты и прилип. Человек отмахнулся от него, как от наваждения, клок оторвался, лениво полетел сквозь бурю и исчез.

Вдруг стало понятно, что самое страшное позади, точнее наверху. Между молниями и громом появились короткие промежутки, стал слышен голос. Несколькосотен метров по вертикали вниз, и мы на леднике; на него сегодня, конечно, спускаться не будем (ночь, трещины, лавины); а вон там уже можно палатку поставить. На сегодня последняя верёвка спуска по скально-ледовому кулуару, чуть в сторону, на контрфорс, на нем снежная площадка. Спускаюсь последним. Два ледобура ввёрнуты в натёчный лёд всего на несколько сантиметров. Рывка, конечно, не выдержат, но, плавно нагружая верёвку, уже четверо спустились благополучно. Андрей возится у верёвки перед спуском: ничего не видно, уже приходится ждать молнии. Я в нетерпенье (признак отступившей опасности):

— Что ты там?

— Схватывающий вяжу. — Нашёл время. С самого верха шли почти без страховки, а тут надумал.

— Иди так.

— Нет.

— Тогда я пошёл. — Берусь за верёвку и, без всяких хитростей, спускаюсь по ней (узнай тренер — точно поеду домой), откачиваюсь из кулуара на контрфорс и —все, можно идти пешком. Иду. Вспоминаю: нижний конец верёвки не закреплён (ошибка тех, кто уже спустился). Нехорошо, не по правилам. Пошёл назад, взял оставленный конец верёвки, защёлкнул узел в карабин обвязки, воткнул в снег ледоруб, обернул вокруг него верёвку — что-то вроде шевеления совести. А теперь, если Андрей дёрнет верёвку, ледобуры могут вылететь, и он упадёт метров на тридцать, но его дурацкий схватывающий затянется, и у меня будет такой рывок, что страховка через ледоруб — не больше, чем надежда на чудо: выбьет, как пробку из бутылки, но уже вместе со мной. Впрочем, Андрей сейчас пройдёт, минутное дело.

Раздался треск, как от нескольких выстрелов, скорее разряда, чем молнии. Послышался звук бьющихся о стенки кулуара металлических предметов — это были кошки и ледоруб Андрея: он падал. Значит, ледобуры не выдержали.

Отчаянным сожалением промелькнула мысль, что не надо было пристёгиваться к верёвке. Навалившись на ледоруб, я ждал рывка. Через несколько секунд мы упадём на ледник. Страшно затошнило все тело: руки, ноги, голову.

После того, как Андрея ударил электрический разряд, он потерял сознание и упал. Схватывающий узел, который он так долго прилаживал к обледенелой верёвке, не затянулся, но, благодаря ему, Андрей повис в кулуаре на верёвочной петле. Рывок распределился на мой ледоруб и ледовые крючья, которые почему-то выдержали. Когда сознание вернулось к Андрею, он ничего не помнил и спрашивал, что произошло, почему он висит в пустоте. Я ответил не сразу, мне понадобилось время прийти в себя.

Глава 4.

ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ

В себя я пришёл в «обезьяннике» — помещении, получившем такое прозвище за схожесть с клеткой: вместо двери крупная решётка; внутри спрятаться негде; уз-кая лавка вдоль стены, больше ничего. Все на глазах у дежурного. Живой и в милиции — не худший исход вчерашнего вечера. Судя по всему, утро: в комнате дежурного собралось совещание милицейского сброда, похожего на партизанский отряд. Пришли, шаркая сапогами, животастые мордатые мужики в полушубках и с автоматами; молодые, спортивного виду, коротко стриженные ребята в кроссовках, джинсах и «алясках» — куртках с капюшоном, отороченным искусственным мехом (писк советской моды двадцатилетней давности); несколько человек собственно в милицейской форме. Совещание повёл мужик в телогрейке, рабочих штанах и старых керзачах, которыми, похоже, месил глину для домашней стройки, а тут вот отвлекли дела важные. Но старшой оказался в авторитете: как только сказал «начинаем»,хор матерящихся сразу умолк, и мужик, неторопливо наслаждаясь своей значительностью, определил бригаде, кому нести чего куда. Закончили ритуалом сдачи-выдачи оружия. На меня, лежащего на полу в обезьяннике, никто не обратил внимания.

Прелесть феерии была очевидна, но проникнуться ею не удалось: обнаружилось несколько неприятностей. Во-первых, как с хорошего похмелья, болела голова. Во-вторых, голов было две, одна где обычно, другая над правым плечом, и как бы сама по себе. В третьих, болела именно правая; у той же, которая на шее, разбито лицо. Вообще болело все тело, и почти не работала правая рука, повисшая и едва контролируемая.

Рядом со мной на полу лежал полиэтиленовый пакет с моими вещами. У пакета был весьма замученный вид, за ночь он сильно постарел.

Глава 5.

В ОБЕЗЬЯННИКЕ

Попробовал ходить по обезьяннику. Получилось. Похоже, кости целы. Одежда — грязная, как слоны топтали, рубашка в крови, во рту кровь, кулаки содраны.

Паспорт, декларация, протокол португальской полиции об украденных документах, деньги — все в кармане. Нашлась и пачка сигарет, одна из которых оказалась целой. Закурил. Видать, не запрещено, коль партизаны сами курят и окурки на полу топчут. Попробовал голос. К дежурному: «Как у вас насчёт воды?» — тот и ухом не повёл. Повторил вопрос: думал, не слышит. Результат тот же.

Все он слышал, только где было знать мне, неопытному, что самое главное чувство тюремщика — чувство собственного достоинства. Есть, правда, не обоснованное фактами, но подозреваемое мнение, что под досто-инством тюремщика скрывается не высокое духовное чувство, а некий половой орган. Прав был, быть может,старина Фрейд. Не во всем, не ко всем, конечно, но к тюремщикам — ах как был прав. А потому, и для рефлексии, к тюремщику надо обращаться многократно. Но деликатно. И в тоне не ошибиться. А то выведут тебя на продол, и будут потом сокамерники, затаив дыхание за тормозами, слушать глухие удары и как хрипит под ними принадлежащее тебе тело. Но не стоит обижать тюремщика, а воcстановив немедленно справедливость, отметить, что сомнения в качестве его чувства могут быть отнесены не только к нему одному.

Мимо ходили часто, на меня ноль внимания. Теперь что-то изменилось: по одному останавливались сотрудники благородного ведомства и с любопытством или страхом разглядывали меня. Пришёл некто в форме и страстно воскликнул:

— Как тебе удалось сто миллионов украсть!?

— Чего сто миллионов?

Вместо ответа мент безнадёжно махнул рукой и горестно, как о самом себе, убеждённо посетовал: «Матросская Тишина — обеспечена!»

Пришёл молодой, в «аляске»:

— Когда взяли?

— Вчера.

Мечтательно:

— Били?

— Били.

С гордостью:

— Хорошо, что не мочили!

Подошёл какой-то серьёзный. Доверительным шёпотом, как у своего, спросил:

— За что взяли?

— Пока не знаю.

— Да?

— Да.

Ушёл.

Усатый опер топтался перед клеткой, говорил с дежурным, а когда тот отвернулся к зазвонившему теле-фону, вдруг бросил мне пачку сигарет и сразу ушёл.

Открылась решётка: «Пройдёмте».

В присутствии понятых (алкоголиков, отбывающих «сутки») изъяли документы, деньги, шнурки и ремень, о чем составили протокол. — «И вот это подпишите: здесь основания Вашего задержания».