КГБ в смокинге. Книга 2 - Мальцева Валентина - Страница 45

— Мне нужно уходить?

— Да.

— Когда? Прямо сейчас?

— Еще есть немного времени.

— Меня ищут?

— А вы как думаете?

Я пожала плечами.

— Сейчас половина восьмого вечера, — глядя куда-то поверх моей головы, словно повторяя зазубренный урок, произнесла Мария. — В час тридцать с вокзала уходит скорый поезд Лодзь — Варшава…

— Варшава?

— Все поезда, уходящие на запад, тщательно проверяются, — объяснила Мария. — Пассажиров буквально перетряхивают. Слишком большой риск, пани…

— Стало быть, на восток ехать спокойнее?

— Тоже риск. Но значительно меньший. Много пригородных поездов. Несколько пассажирских. Больше толчеи. Больше шансов.

— Извините, Мария, я перебила вас.

— Ничего, — неожиданно улыбнулась она. — Я знаю, что это такое — прятаться от ваших… — она запнулась, подыскивая слово. — Короче, мой брат отвезет вас на вокзал и посадит на поезд. Место в купе спального вагона. В любом случае вы должны быть готовы к тому, что у вас проверят документы. Документы я вам дам. Это вполне надежные бумаги…

— Разве на польских паспортах нет фотографий?

— Почему? На паспорте — ваша фотография.

— Моя?!

— Дайте мне сказать, пани, — мягко улыбнулась Мария. — Я все объясню, не волнуйтесь.

— Извините…

— Я вас немного загримирую, вы наденете парик, очки с дымчатыми стеклами, короче, будете похожи на свой снимок. Проблема одна: вы не говорите по-польски. Первое же слово выдаст вас…

— А нельзя дать мне справку, что я от рождения немая?

— Можно, конечно, — вздохнула она, — но это только привлечет к вам внимание.

— Стало быть, мне вообще нельзя разговаривать?

— Да. И я кое-что придумала. У вас будет шейный корсет. Вы знаете, что это такое?

— Представляю.

— Эти корсеты надевают при переломах позвоночника или вывихе шейных позвонков. По самый подбородок. В таком виде вы сможете объясняться жестами, не вызывая подозрений. Кроме того, корсет — это еще одна деталь маскировки…

— Я могу взглянуть на свою фотографию?

— Попозже. После того, как я поработаю с вами.

Усадив меня перед красивым трюмо и включив громоздкий торшер с оранжевым абажуром, Мария взялась за меня с сосредоточенностью хирурга-офтальмолога. Парик был роскошный и выглядел вполне натурально — крупные светло-каштановые локоны, чуть тронутые сединой. Правда, он оказался мне чуть великоват, однако Мария умело подколола его шпильками, да и моя собственная грива, туго собранная на затылке, весьма удачно подпирала всю конструкцию. Любой женщине известно, что даже незначительное изменение формы прически и цвета волос сильно меняет лицо. Возможно, я уже давно не смотрелась в зеркало, и потому, когда работа с париком была закончена, мне показалось, что в таком виде меня с трудом узнает даже родная мама. Однако Мария думала иначе. Она выдвинула один из ящиков трюмо, достала пластмассовую коробку с жирным театральным гримом, аккуратно взяла меня за подбородок и стала всматриваться в мое лицо.

— Вам что-то не нравится, Мария?

— Вы красивая.

— Это плохо?

— Для меня — да.

— Почему?

— Потому, что из красивого лица мне нужно сделать никакое.

— Я могу чем-нибудь помочь вам?

— Да. Закройте глаза и постарайтесь не шевелиться, пока я не закончу.

Я послушно выполнила ее просьбу и только прислушивалась к тихому, чуть прерывистому дыханию Марии, которая довольно долго трудилась над моими скулами, потом перешла на подбородок, что-то делала с бровями и ресницами, потом втирала в лоб какой-то пахучий крем…

— Все?

— Да, можете открыть глаза.

Несколько секунд я молча разглядывала в зеркале свою визави, не в силах вымолвить ни слова.

— Что скажете?

— Не видя фотографии, мне трудно оценить оригинал, — пробормотала я, вглядываясь в совершенно незнакомое мне лицо пожилой дамы с устало опущенными уголками губ.

— Фотография перед вами, пани, — Мария кивнула на зеркало. — Только наденьте вот это, — она протянула мне круглые очки с тонированными стеклами, втиснутыми в тонкую металлическую оправу. — Вот теперь — абсолютное сходство! Взгляните на паспорт.

Я взяла из ее рук развернутый документ с вклеенной фотографией. Нижний уголок черно-белого фото был проштемпелеван грозной печатью с орлом. Со странички паспорта на меня смотрело весьма заурядная, невыразительная физиономия очкастой дамы лет пятидесяти пяти. Сходство было потрясающим.

— Как вам это удалось, Мария?

— По профессия я — театральный гример, пани. Правда, это было давно…

— Я вам очень благодарна за все, Мария, — тихо сказала я. — Если б не вы, то…

— Пустое, — отмахнулась она. — Вы мне ничем не обязаны.

— Разве?

— Да. Слишком долго объяснять. Да и не нужно. Я сделала то, что должна была.

— Скажите… — я замялась, не зная, как подступить к этой опасной теме. — Вам ничего не известно о моих попутчиках?

О ком вы, пани? — на лице Марии не дрогнул ни один мускул. И я поняла, что она все знает. И еще — что она ничего мне не скажет.

…Как выяснилось чуть позднее, Мария предусмотрела все, вплоть до одежды и уродливой сумки-саквояжа, с которой мне предстояло отправиться в дорогу. Одежда — грубошерстный свитер с высоким воротом, длинная вязаная кофта, неприметное коричневое пальто с облезлым воротником и полуботинки на низком каблуке — полностью соответствовала моей новой внешности.

Охватив мою шею толстым корсетом и завязав его тесемками на затылке, Мария отошла на пару шагов и, видимо, довольная осмотром, кивнула:

— Да, так вроде неплохо.

— Что дальше, Мария?

— Дальше мы с вами расстанемся, пани. На первой остановке после Лодзи в ваше купе войдет попутчик, с которым вы доедете до Варшавы. Этот человек отвечает за вашу безопасность.

— Он должен что-то сказать?

— Вполне возможно.

— Опишите его мне.

— Не нужно… — Мария оттянула толстый ворот свитера, и я впервые увидела, как безобразна ее родинка-ожог на щеке. — Этот человек вас знает.

— За последнее время меня, к сожалению, узнало немало людей. Увы, не все они были друзьями…

— Думаю, вы тоже встречали этого человека. Это все, что я могу вам сказать…

35

Москва. Смоленская площадь. МИД СССР

8 января 1978 года

…Увидев в проеме двери коренастую фигуру в прекрасно сшитом «официальном» костюме, Андрей Андреевич Громыко застегнул верхнюю пуговицу черного пиджака, встал из-за стола и, по привычке взглянув на вмонтированные в торцевую стену кабинета электрические часы (было ровно 22.30, гость был точен), сделал несколько шагов ему навстречу.

— Добрый вечер, господин министр! — сдержанно приветствовал Громыко поздний визитер.

— Добрый вечер, господин Вебер, — несмотря на неофициальный характер предстоящей беседы, тонкие губы Громыко изобразили «протокольную» улыбку. — Прошу вас…

Жестом гостеприимного хозяина Громыко пригласил в сторону черного кожаного дивана, идеальным полукругом охватывавшего ручной работы журнальный столик — малахитовый круг на изящных металлических ножках, где стояла коробка гаванских сигар и сработанная из цельного куска малахита — в тон столику — пепельница. Несмотря на то что Громыко был некурящим и в его кабинете никто и никогда к табаку не прикасался, коробка сигар традиционно занимала свое место на столике, словно ожидая смельчака, который дерзнет нарушить суровый устав монастыря советской дипломатии.

Громыко прекрасно знал, что пятидесятитрехлетний Фердинанд К. Вебер, занимавший пост первого секретаря посольства США в Москве, на деле является резидентом ЦРУ. Как и любой его коллега, Громыко был в курсе истинного характера интересов всех представителей дипкорпуса, но особого внимания к таким вопросам не проявлял — это была прерогатива секретных служб, а у МИДа, слава Богу, хватало своих проблем. Но когда утром американский посол лично попросил его «уделить несколько минут господину Веберу по весьма важному делу», Громыко понял, что происходит нечто чрезвычайное. Подобная встреча являлась не только нарушением протокола; она, при известных обстоятельствах, могла даже бросить тень на безупречную репутацию министра иностранных дел и члена Политбюро. Впрочем, Громыко давно уже никого и ничего не боялся. В «кремлевском колумбарии» его неизменно считали «человеком генерального», кто бы этим генеральным ни был. Извлеченный из низов и вытолкнутый на политическую авансцену самим Сталиным, Андрей Громыко прошел уникальную школу выживания и умудрился остаться в стороне от бесчисленных кремлевских интриг, неоднократно доказывая, что к вершине власти не рвется, генеральным быть не хочет и вообще вполне удовлетворен своим положением. Скорее всего, так оно и было, поскольку этот угрюмый, настойчивый, по-иезуитски хитрый и очень влиятельный кремлевский функционер получал за свою «природную скромность настоящего коммуниста» более чем солидную компенсацию в виде никем не ограничиваемоей самостоятельности и свободы маневра. Внешняя политика была его стихией, его первой и единственной любовью, и Брежнев, считая Громыко непререкаемым авторитетом в этой области и одним из самых умных людей, безгранично доверял «мистеру Нет», как прозвали министра западные дипломаты.