Прекрасное лето - Павезе Чезаре - Страница 7

В конечном счете, Амелия знала больше официантов, чем завсегдатаев кафе, по и с ее знакомыми Джиния, хоть и смеялась их шуткам, избегала излишней фамильярности.

Одного из них, волосатого молодого человека в белом галстуке, с черными как уголь глазами, который часто подсаживался к Амелии и в первый раз поздоровался с Джинией, даже не поглядев на нее, звали Родригес. Он и в самом деле был не похож на итальянца и говорил так, как будто у него першило в горле, а Амелия обращалась с ним как с мальчишкой, не стесняясь говорить ему, что, если бы он каждый день откладывал лиру-другую, вместо того чтобы тратить их в кафе, недели через две у него было бы, чем заплатить натурщице. Джинию забавляли эти нотации, но Родригес не смущался и продолжал, покашливая, называть Амелию красивой женщиной и капризной девочкой. Она смеялась, а когда он ей надоедал, прогоняла его. Тогда Родригес пересаживался за другой столик, вытаскивал карандаш и начинал рисовать, искоса поглядывая на них.

– Не обращай на него внимания, – говорила Амелия. – Много чести.

Мало-помалу и Джиния привыкла держать себя так, как будто не замечает его.

Однажды вечером они вышли из кафе и пошли куда глаза глядят, без всякой цели. Они немного погуляли, но потом пошел дождь, и они укрылись в подворотне. Было холодно, особенно теперь, когда они стояли на месте в мокрых чулках. Амелия сказала:

– Хочешь, зайдем к Гвидо, если он дома?

– Кто этот Гвидо?

Амелия высунула нос из подворотни и, задрав голову, посмотрела на окна противоположного дома.

– У него горит свет. Зайдем, переждем дождь.

Они взобрались на седьмой этаж, а может, и выше, под самый чердак. Амелия остановилась, тяжело дыша, и сказала:

– Ты боишься?

– Чего мне бояться? – сказала Джиния. – Ведь ты его знаешь?

Стуча в дверь, они услышали, как в комнате смеются, и этот тихий неприятный смех напомнил Джинии Родригеса. Послышались шаги, дверь открылась, но никто не вышел им навстречу.

– Разрешите, – сказала Амелия, входя.

В комнате действительно был Родригес – он лежал на тахте, привалившись к стене, освещенный резким светом. Но был там и другой – светловолосый солдат без куртки, в запачканных грязью ботинках и военных брюках, который стоял и, смеясь, смотрел на них. Джиния заморгала – глазам было больно от этого света, похожего на ацетиленовый. Три стены комнаты были увешаны картинами, всю четвертую занимало окно. Амелия полушутя сказала Родригесу:

– Да вы прямо вездесущий.

Он приветственно помахал ей рукой и сказал:

– Вторую зовут Джиния, Гвидо.

Тогда солдат протянул руку и ей, бесцеремонно разглядывая ее, и улыбаясь.

Джиния поняла, что надо держаться непринужденно, и стала поверх голов Амелии и Гвидо рассматривать картины на стенах. Это были все больше пейзажи с деревьями и горами, а кое-где попадались и портреты. Но лампочка без абажура, подвешенная к потолку, как в недостроенных домах, не столько светила, сколько слепила глаза. Джиния успела заметить, что тут не было столько занавесей, как у Бородача, а была только одна красная портьера в глубине комнаты, и догадалась, что там другая комната.

Гвидо спросил, не хотят ли они выпить. На большом столе посреди комнаты стояли бутылка и стаканы.

– Мы пришли погреться, – сказала Амелия. – Мы промочили ноги и продрогли до костей.

Гвидо налил всем вина – вино было красное, – и Амелия передала стакан Родригесу, который поднялся и сел. Когда они выпили, Амелия сказала ему:

– Пусть Гвидо извинит меня, но теперь вам придется встать и уступить мне место, я хочу согреть ноги. Спальные места – для женщин. Иди и ты сюда, Джиния.

Но Джиния отказалась, сказав, что уже согрелась от вина, и села на стул. Тогда Амелия скинула туфли, сняла кофту и забралась под одеяло. Родригес остался сидеть возле нее на краешке тахты.

– Вы можете разговаривать. Мне мешает только свет, – сказала Амелия и, протянув руку к выключателю, повернула его. – Теперь все в порядке. Дайте мне сигарету.

К ужасу Джинии, комната погрузилась в темноту. Но она заметила, что Гвидо подошел к тахте, услышала, как чиркнула спичка, и увидела два лица, освещенные язычком пламени, и тени, плясавшие на стене. Потом опять стало темно, и с минуту никто не подавал голоса. Слышно было только, как в окна барабанит дождь.

Кто-то произнес несколько слов, но Джиния еще не пришла в себя и не вникла в их смысл. Она заметила, что Гвидо тоже курит, спокойно прохаживаясь в темноте. Она видела огонек сигареты и слышала его шаги. Потом она поняла, что Амелия и Родригес опять повздорили. Мало-помалу она привыкла к темноте, начала различать фигуры остальных, стол и даже кое-какие картины на стене и только тогда немного успокоилась. Амелия разговаривала с Гвидо – вспоминала, как однажды, больная, она спала на этой самой тахте.

– Но тогда у тебя не было компаньона. На что он тебе? Может, ты его раздеваешь и заставляешь позировать?

Все было так странно, что Джиния сказала:

– У меня такое чувство, будто я в кино.

– Но здесь не надо платить за билет, – сказал Родригес из своего угла.

Гвидо все ходил взад и вперед и, казалось, заполнял собою всю комнату; пол дрожал под его тяжелыми ботинками. Все говорили разом, но в какой-то момент Джиния заметила, что Амелия молчит – лишь виден был огонек ее сигареты – и что молчит и Родригес. В комнате раздавался только голос Гвидо, который что-то объяснял – что именно, Джиния не понимала, потому что ее внимание было приковано к тахте. Сквозь стекла падал ночной свет, словно электрическое отражение дождя, и слышно было, как, с крыш и из водосточных труб каплет, бежит, струится вода. Каждый раз, когда по случайности дождь и голос Гвидо умолкали одновременно, казалось, будто стало еще холоднее. Тогда Джиния напрягала зрение, чтобы различить в темноте огонек сигареты Амелии.

VI

На улице, у подъезда, они расстались. Дождь перестал. Джиния все еще видела перед собой грязную комнату с протекавшим потолком, освещенную лампочкой без абажура, точно уличным фонарем. Несколько раз Гвидо зажигал ее, чтобы налить вина или что-нибудь найти, и тогда Амелия, в ногах которой, притулившись к стене, сидел Родригес, прикрывала рукой глаза и кричала с тахты, чтобы погасили свет.

– У них что, некому подмести комнату? – спросила Джиния Амелию, когда они вдвоем возвращались домой.

Амелия сказала, что Гвидо напрасно доверяет Родригесу и оставляет ему ключи от мастерской.

– Эти картины нарисовал Гвидо?

– Как бы этот португалец не продал их. На месте Гвидо я бы побоялась пустить его к себе, не стала бы снимать комнату с ним на паях.

– Ты позировала Гвидо?

Амелия по дороге рассказала Джинии, как она познакомилась с Родригесом, когда была моложе и позировала такому-то. Родригес, как и теперь, появлялся откуда ни возьмись и располагался в студии, как в кафе; часами просиживал в углу, смотрел то на нее, то на художника и никогда ничего не говорил. Уже тогда он носил белый галстук. Точно так же он вел себя и с другой натурщицей, которую она знала.

– А сам-то он разве не рисует?

– Неужели, по-твоему, найдется такая горемыка, которая согласится позировать перед ним голой?

Джинии хотелось еще раз взглянуть па картины Гвидо – она знала, что краски хорошо видны только при дневном свете. Будь она уверена, что не застанет в студии Родригеса, она, пожалуй, набралась бы смелости и пошла бы туда одна. Она представляла себе, как она поднимается по лестнице, стучит, и ей открывает этот Гвидо в солдатских брюках, и она смеется ему в лицо, чтобы разбить лед. Этот художник ей нравился тем, что не походил на художника. Джиния вспоминала ободряющую улыбку, с которой он пожал ей руку, и потом его голос, звучавший в темноте, и его лицо, когда он зажигал свет и смотрел па нее с таким видом, как будто они двое были обособлены от Родригеса и Амелии. Но теперь Гвидо не было в студии, и пришлось бы иметь дело с Родригесом.