Романтики - Паустовский Константин Георгиевич - Страница 37

– Утром буду ждать у перевала. Я коней тут поставлю. Ладно?

– Ладно.

– Тут вода есть, – напоить коной можно. Сладкая вода.

– Кушать не хочешь? – снова спросил он. – Брынза есть, хлеб есть, вина две бутылки есть.

– Там, на перевале, – ответил я.

Становилось холодно. Наташа закуталась в плащ. Легкий ветер шумел в соснах.

Над Чатыр-Дагом тяжело лежала ночь, подернутая серо-голубым туманом. Ярко разгорались близкие звезды, и слышен был далекий, непрестанный скрип арбы.

Извозчик долго объяснял нам, как найти хижину Горного клуба, чертил кнутовищем по земле, брал меня и Наташу за руку и с жаром показывал пальцем в вечернюю мглу.

– Собьешься с дороги – тут пастухов много. Покричи – отзовутся. Будешь идти – бери правее. Смотри на землю – есть провалы. Кругом кусты, трава – не заметишь.

Наташа выпила вина, есть она не хотела.

– Максимов, вот что, – сказала она после долгого молчания прерывающимся голосом. – Я не пойду туда. Я вернусь. Я не могу идти. Я совсем больна, разве вы не видите?

– Наташа, – я поднял ее голову и посмотрел в глаза. – Все равно я не пущу вас. Из-за этой глупости на пароходе, из-за этих нелепых слов вы дрожите, вас лихорадит, вы сама не своя.

Она сдерживала слезы.

– Зачем же там… на пароходе? Это жжет меня, жжет вот здесь, в груди. Я ведь не хотела вам сказать ничего злого. Ведь вы знаете… Ради вас я коверкаю всю свою жизнь…

Я откинул ее голову и поцеловал в глаза, потом долго гладил волосы. Она прижалась ко мне, положила голову на колени и судорожно вздыхала.

– Значит, это неправда, – тихо сказала она, посмотрела на меня искоса и застенчиво улыбнулась. – Да, неправда? – Она засмеялась. – Ну хорошо, пойдем. Я только сбегаю к ключу и ополосну глаза.

Мы, тихо переговариваясь, пошли. Впереди белело первое плато. Потом начался крутой, опасный ночью подъем. Мы вспугивали каких-то горных птиц, и их крик, тревожный и дикий, тонул в медлительной горной тишине. Наташа шла позади меня. Кое-где я останавливался, подавал ей руку, и она карабкалась на выступы. Вековая тишина стояла под низким небом, и было слышно только, как осыпаются под ногами камни.

– Опасно идти в такую темь, – сказал я, медленно обходя провал. – Как бы не сорваться.

– Не сорвемся! Вам не холодно?

– Немного. Здесь уже разреженный воздух. Вы слышите, как пахнет травами?

– Оге-эй! – протяжно крикнул я, и стократное эхо внезапно покатилось по провалам и ущельям.

– Как жутко, – прошептала Наташа.

Мы были уже на первом плато. На краю обрыва мы сели. Наташа взяла мою руку и спрятала у себя на груди. Моя рука тихо вздрагивала от ее дыхания.

– Вы забудете меня, Наташа, – сказал я. – А я – я ничего не понимаю. Все больше и больше я думаю о том, что ломаю себя, жгу с двух концов. Может быть, уже скоро придет тот час, когда я приду к вам, скажу о любви и буду просить ее, как милостыню, и вы прогоните меня.

– А сейчас? – спросила Наташа.

– Сейчас мне страшно. Меня тянет броситься в эту жизнь, не рассуждая, ни о чем не думая, броситься в любовь, как вот в эту пропасть. Когда я вижу вас, я люблю и вместе с тем стараюсь убить в себе эту мучительную, берущую всю мою волю любовь. Но Хатидже… – Я замолчал.

– Я – сумасшедший, – сказал я резко. – Я надсмеялся над всеми человеческими законами.

– Страшно? – вкрадчиво спросила Наташа и обняла мои плечи. – Смотрите, какая ночь в горах. Вы слышите, как пахнет полынь? И кто-то бросает на весы мою любовь и любовь другой. И моя чаша весов все опускается, опускается.

Она встала на колени, сбросила плащ и расстегнула смутно белевшее платье.

– Поцелуйте ее, – властно сказала она и коснулась груди концами пальцев.

Я целовал ее тело. Далеко в горах гулко и мощно сорвался обвал.

– Теперь вы перестанете мучиться. Теперь вы – мой. О, теперь вы не уйдете от меня, потому что от любви смешно и глупо бежать.

Я чувствовал усталость и свежесть.

– Оге-эй! – снова крикнул я протяжно и прислушался. Медленно угасая, прокричало эхо на Бабуган-яйле.

Мы осторожно шли к хижине Горного клуба. Наташа держала меня за руку.

За густыми зарослями колючих кустов был слышен легкий звон. Я крикнул. Кто-то хрипло отозвался. Это были пастухи. Старый татарин отогнал мохнатых овчарок и долго на ломаном языке объяснял нам, как пройти к хижине Горного клуба. Молча, с изумлением посмотрел на Наташу и приложил ладонь ко лбу и к груди. Сбившись в темную груду, спала отара.

Когда мы вышли к хижине Горного клуба, была уже поздняя ночь. Я постучал в стекло.

– Кто там? – спросил за стеной Серединский.

– Я, Максимов, – откройте, надо согреть мою спутницу.

– Вы с кем?

– Увидите.

Серединский долго вставал, что-то уронил, потом тихо отодвинул засов. Пахнуло теплом. В темноте он не узнал Наташу.

– Не кричите от неожиданности, – сказал я ему. – Это – Наташа.

Серединский опешил.

– Наташа, дорогая, сумасшедшая, ночью на Чатыр-Даге с этим шалопаем. Как вы не сорвались в пропасть? Когда вы приехали? Мы думали, что он уже не приедет. Завтра решили возвращаться.

– Где Хатидже? – спросил я.

– Спит. Не шумите. Она устала, горный воздух очень расслабляет. Ну, как в Москве?

– Потом наговоритесь. Надо вскипятить чай.

Мы тихо вошли в низкую комнату. От чугунной печки шел слабый красноватый свет. Пахло можжевельником. У стены на полу спала Хатидже. Лицо у нее было по-детски чисто и спокойно.

Наташа, кутаясь в плащ, села у очага на деревянную скамейку и долго, не слыша вопросов Серединского, смотрела на Хатидже. Потом она позвала меня.

Хатидже вдруг поднялась и стала на колени. Широкая турецкая шаль упала с ее плеч.

– Кто это? – спросила она. – Ты пришел? Я тебя так ждала. Ты, наверное, очень озяб.

– Хатидже, – сказал я. – Я не один. Со мной Наташа.

Хатидже быстро встала.

– Простите, тут так темно, – сказала она, поправляя волосы. – Почему вы не разбудили меня?

Хатидже подошла к Наташе и крепко пожала ее руку.

– У вас ледяные руки. Серединский, дайте вина. Здесь очень холодные ночи, в горах.

Мы выпили по стакану вина. Серединский вскипятил чайник на очаге. Мы пили чай с галетами. Наташа рассказывала о Москве. За запотевшими окнами дрожали звезды.