Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон - Страница 102

За оставшуюся часть ночи мы успели многое. Выкопав наш кокон — наш, теперь наш, один на двоих — мы скользнули вверх и вскоре уже зарывали его в развалинах заброшенного капища Сай-Кхон, за много лиг от родового кладбища Хори. Старое место было приведено в надлежащий вид, материнская среда уплотнена и обложена дерном, груз водружен на холм — но на новом захоронении были сняты все приметы, и под остановившимся, закрытым взглядом Лаик земля затвердела и приняла прежние очертания. Затем широким жестом она начертала в воздухе четыре горящих Знака и произнесла неизвестное мне Слово, заставившее письмена потускнеть и растаять.

— Это защита, — сказала она.

— От чего?

— От внутреннего взгляда.

Мы едва смогли закончить все это — на востоке занялось невыносимое сияние, оно разгоралось, и обожженное тело стало чужим, отказывалось подчиняться, боль путала мысли; и в последний момент мы успели уйти в дыхание, голубоватыми струйками тумана скользнув в кокон, ощутив объятья материнской среды, шероховатость каждого камешка, упругость и сочную мякоть корней…

Уже засыпая, я слышал мягкий шепот Лаик: "Где б ты ни был эти девять ночей — они пошли тебе на пользу. У меня прошел не один год, пока я научилась уходить в дыхание. Спи…"

— Мама!..

— Кто здесь?

— Это я, мама, Эри…

Я собираю туман, подтягиваю его со всех сторон, как подтыкают одеяло сонные дети, уплотняю, придаю форму — и читаю в глазах матери ужас и отвращение.

— Прочь, гнусный варк! Не смей тревожить облик моего сына! Прочь!

— Мама, это же я! Ну хочешь, я расскажу тебе о вечных драках с Би, о собранной тобой еде, когда я уходил к Джессике, о ворованной фасоли с огорода змеелова Дори — помнишь, ты долго ругалась с ним, а потом замолчала и пошла за крапивой…

Мама плакала, как ребенок, вздрагивая всем высохшим телом, и на руке ее, робко тронувшей мои пальцы, были ясно видны все девять браслетов. Зачем ты рожала урода, мама…

— Эри, мальчик мой, ты бледный стал, и руки какие холодные… Тебе плохо, Эри?

— Да, мама. Мне очень плохо.

Я закатал рукав и показал ей свою девственно чистую руку.

На этот раз она не отшатнулась, но долго, с грустью, глядела мне в глаза. Никто не способен долго выдерживать взгляд варка — но первым отвернулся я. Тишина висела между нами.

— Почему ты здесь, мама?

— Да что там говорить, Эри… Не верила я, да разве этим, городским, в балахонах, докажешь?.. Вешали меня вчера, до того топить водили, — ну, ты не маленький, закон знаешь, небось, — знаешь… Утром вот в последний раз будут. Сожгут, сказали… Мне-то что, я свое уже отходила — перед людьми стыдно…

— Не мог я иначе, мама. Никак не мог. Сам пошел — по своей воле… И тебя за собой зову — идем к нам, мама. Я поцелую тебя, легко-легко, и мы…

Она подняла на меня глаза.

— Не нужно, Эри. Я знаю — ты спасти меня хочешь, за тем и пришел. Варк ты там или кто — я тебя рожала, не ночь бесплодная… Спасибо тебе.

— Но я хочу подарить тебе Вечность, мама!

— А на что мне Вечность? Кровь людскую вечно пить?.. Не смогу я так, умру вот завтра — и хватит с меня… А выведешь ты меня человеком — опять же куда пойду? В Скит? В лес?.. Иди, мальчик, пусть будет, как положено…

— Напрасно ты так, мама.

— Ничего, Эри, раз обижаешься — значит, был ты человеком, помнишь еще. Вот и не забывай никогда, как приходил за мной, и как варк ночной плакал на коленях моих — не забывай, мальчик мой… Нож мне только оставь, больно очень, когда жгут, боюсь я… Спасибо тебе. Теперь не боюсь. Прощай.

И я ушел в срывающееся дыхание; дрожащие капли меня оседали на ломкие стебли начавшей желтеть травы…

НЕЧЕТ

Мерцающее облако тумана сползло на мирно посапывающих стражников, безобидное и бесформенное, и уже высокий мужчина в полной форме панцирной пехоты встал между спящими, у хижины арестованных за родство. Один из часовых беспокойно заворочался — в таком хорошем сне, с девочками и пивом, возник неприятный узкий меч и неведомый задумчивый палец, пробующий заточку.

Пришедший опустил оружие обратно в ножны, так и не нанеся удара, и немигающий взгляд его был холодней змеиного — потом он склонился над спящими.

Когда воин из тумана вновь выпрямился — безвольно повисшие руки стражников уже оплетала коричневая змея последних браслетов.

Он выпил их до дна. Все оставшиеся жизни — сколько их там ни было. Досуха.

Они не были кровными родственниками. И ужас отразился в бездонных глазах возникшей рядом светловолосой женщины.

ЧЕТ

На воротах сиял Знак — только теперь я понял переплетение бронзовых лепестков — но мы с Лаик скользнули сверху и вновь обрели тела лишь у самой каморки Шора. В щели пробивался тусклый огонь лампы, и сгорбленная тень архивариуса ложилась на крестовину окна.

— Кто там?

Знакомый старческий голос.

— Это я. Открой, Шор.

— Я ждал тебя, Эри. Входите.

— Я не один.

— Входите. Я стар, чтобы бояться варков, особенно если я пил вино с одним из них.

— Откуда ты знаешь?..

— Знаю. Входите.

И мы вошли. Я подвел Лаик поближе к лампе — пусть рассмотрит нас старик, хотя ей свет безразличен…

— Да, Эри, ты почти не изменился, — мягко улыбнулся Шор; ни тени страха не отразилось на его сухом лице. — А вы, госпожа, надо полагать, Лаик Хори. Не хочу показаться непристойным, но ради такой женщины я и в моем возрасте, пожалуй, рискнул — и рискнул бы на большее… — глаза старика вспыхнули; он был моложе нас обоих, с такими-то глазами!..

— Где Чарма, Шор? — перебил я его, оглядываясь.

— Сбежал твой Чарма. Недели две, как сбежал…

Недели две. Как раз, когда я…

— Шор, мне нужна помощь. И у меня нет времени.

— Да, Эри, нет. В тебе еще бродит человеческое, но вскоре станет поздно. Только не предлагай мне поцелуй и длинные зубы, с привычкой к крепкому багровому напитку. Я знаю, что тебе нужно — тебе нужно Слово Последних, — и я знаю, где оно хранится. Но…

— Сюда идут, — неожиданно сказала Лаик. — Ты предал нас, старик?!

— Ты тоже так считаешь, Эри? — выпрямился Шор.

— Нет. Я так не считаю. И прошу у тебя прощения.

Входная дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ввалился капрал Ларри с двумя караульными. Желтые зубы капрала оскалились в торжествующей усмешке.

— Ну вот, все наконец в сборе! — довольно рыкнул Ларри. — Пара гнусных варков и высохший книжный червь! Три сапога пара!..

Знак блестел на кольчуге капрала, меч в его руке, нож, широкий короткий нож отсвечивал в левой, вот он, Тяжкий Блеск, ужас варков… Храбрый ты человек, капрал, глупый, но храбрый, а ребята твои бледны, что ж так, и мечи дрожат в их руках — ведь дрожат, а, капрал?..

Я скользнул к Шору. Еще не поздно, старик, прими поцелуй Обрыва, книжник, уйдем вместе, а дурак капрал…

Я знал ответ Шора, но надеялся, надеялся на невозможное, и надежду мою нелепую оборвал "летящий цветок сливы", нож Ларри оборвал, по медную гарду вошедший в грудь архивариуса. Нет у тебя больше Тяжелого Блеска, капрал…

— Прощай, Эри, — Шор сполз на холодный пол. — Слово — в подвале, нижний ярус, в конце…

Я выпрямился и повернулся к капралу. Ларри шагнул мне навстречу, выставляя оружие — и я прошел вплотную, запрокидывая ему голову. До дна, капрал, пью честь твою! Ты слышишь меня, ушедший старый архивариус?!.

Когда я оторвался от обмякшего Ларри, Лаик стояла над лежащими караульными.

— Они могли слышать сказанное Шором, — встретила она мой вопросительный взгляд, и губы ее отливали пурпуром.

— Да, — глухо пробормотал я. — Да.