Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Мерцалов Игорь - Страница 37

Полулюд выразительно качнул головой, намекая на падение. Переплет сглотнул.

— Так я вот к чему — слыхали вы про Большой слет на Каблучке?

— Нет, пожалуй, не припомню такого, — сказал Сударый.

— Было в одна тысяча восемьсот тридцать шестом году, — отложив карту и покручивая в пальцах карандаш, принялся рассказывать полулюд. — Известная крутальянская фирма предложила новое средство передвижения по воздуху…

— А, ступолет! — воскликнул Сударый. — Да, я читал про них. Однако простите, что перебил, рассказывайте, про Каблучок я не знаю.

— Постойте, что это за ступолеты такие? — спросил Переплет. — Это вроде ступы Бабы-ёжкиной?

— Да, почти, — кивнул ковролетчик. — Только старинная ступа для разных чар служила, сейчас бы про нее сказали, что она многофункциональна. А тут берут, скажем, четыре ступы, чаруют исключительно на полет и крепят к такой закрытой каморе с дверями и окнами. Сразу же шум поднялся, мол, давно пора, ковры-самолеты устарели, не отвечают современным требованиям… Некоторые фирмы сразу заключили договор на поставку ступолетов, но большинство поостереглось, сперва, мол, надо крепко подумать. И вот собрались ковролетчики со всего почитай мира на полуострове Каблучок, чтобы это дело обсудить. Собрание было — словами не опишешь. И тогдашний чемпион высоты Вернон, и Цекалов, первым перелетевший через океан; Берингоф, покоритель северных морей и отец палубной авиации; полярники Батянин и Гармундсен; заклинатель воздушных духов Сумом Врайт…

Ковролетчик перечислял имена, как библиофил — любимых авторов, выговаривая их со смаком и значением. Переплет даже заслушался. «Вот ведь как оно бывает, — подумал он, снова вспомнив читанные в юности книжки. — Думаешь, будто они за тридевять земель, все эти герои, а они — вот, пожалуйста…» Его почему-то нисколько не смущало ни то обстоятельство, что от Спросонска до полуострова Каблучок никак не меньше тысячи верст, ни что сам рассказчик на историческом собрании не был, — все в этом повествовании, в этом эпическом перечне практиков и теоретиков аэронавтики вдруг сделалось близко и понятно, как если бы речь шла о Шуршуне Шебаршуновиче и других родственниках.

— А впрочем, это уж отдельно рассказывать бы стоило, — заметил, чуток подвыдохшись, полулюд. — Ибо даже просто перечислить всех — голова закружится. Никогда больше не собиралось вместе столько великих летунов и ученых. И вот решили они, что от ковров отказываться нельзя. Не простят они нам того, и правильно сделают. А ступолетам сперва показать себя надо, чтобы о них серьезно говорили. И что вы думаете? Даже те компании, которые уже заказали ступолеты, выплатили неустойку и все оставили по-прежнему. Вот что в былые времена значили голоса таких разумных, — заключил он.

— В армии ступолеты, однако, применяются, — заметил Сударый.

— Конечно, только так и не смогли они вытеснить ковры и скрепы. Что уж говорить о всеобщем внедрении. И то сказать, какие там особенные удобства? Не дует — верно, так и в шатре тоже не дует. А что до техники безопасности, так не надо прыгать на краю, вот и будет безопасность.

Романтическое настроение Переплета мигом куда-то подевалось от этого замечания. А полулюд, оказавшийся большим любителем поговорить, произнес голосом сказочника, сосредоточив взгляд на карандаше, который так и крутил в пальцах:

— А если желаете, так я вам еще одну историю расскажу, не из ковролетного ремесла историю, а так, житейскую. Я, собственно, о ней-то сразу и подумал, как вы обмолвились о том, что вещи могут быть немного вроде как живыми. Это про моих родителей. Отец-то у меня человек, а мать русалка, а они, как известно, с сухопутными нечасто сходятся. Многие их гордыми считают — ну, может, так оно и есть, во всяком случае, матушка моя в девичестве самых строгих правил была и всяких легкомысленностей не одобряла очень. А батюшка, надобно вам знать, не скажу что человек легкомысленный, а просто веселый, открытый, на шутку скорый, так, если не приглядываться — ну ветреник. С матушкой познакомился он, когда над рекой ковры гонял во время строительства одного города. Сперва все с шутками да прибаутками к ней — она отворачивается. Он было рукой махнул, однако задела она его за живое, решил поухаживать. Да только куда там! Едва глянет бывало, а то и вовсе не заметит. Затосковал тогда мой батюшка не на шутку, друзья его не узнавали. Брось ее, говорят, иссохнешь! А он: нет, разве только для хохотушек я создан? Что же это, мол, неужто во мне нет чего-то такого нужного, чтобы серьезная барышня на меня посмотрела? И вот однажды пришло ему в голову стих написать. Сказано — сделано, купил тетрадку с карандашом, сел у костра (а летом там теплынь, все на стройке так и ночевали в поле), сел, значит, и стал писать. И полилось у него из души, без конца и края, как та река… Стихи у него были хорошие, — чуть помолчав, продолжил полулюд. — То есть не так чтоб прямо в столичном журнале печатать, но, если кто посторонний послушает, не рассмеется. Просто писал, но от души. И при первом же случае эти стихи русалке подарил. Она с виду все так же холодна оставалась, но батюшка сказывал, так его собственные стихи увлекли, что он больше о них, чем о ней думал. Не мог уже не писать. Ну а дарил, понятно, ей, хотя уже можно сказать — по привычке. И вот кто его знает, одни говорят, что стихи матушку покорили, другие уверяют, будто просто обидно ей стало, что такой парень сох по ней, сох, да вдруг перестал… По мне, не так это и важно. Важно, что сошлись они, слюбились и среди прочих детей меня на свет произвели. Что до стихов, так со временем отец их оставил. Ну, может, и не оставил совсем, может, только показывать перестал, тут уж не скажу. Сам-то он говорит: вижу, мол, что большого поэта из меня все равно не получится, а малым слыть не хочу. В этом деле ты или великий, или никто. Однако те, давние стихи свои он до сих пор любит и, если матушка их напевает, слушает, про все забыв. И даже тот карандаш, которым у костра вирши свои набрасывал, отец мне подарил, на счастье. Разумел, надо думать, что и мне когда-то пригодится стихи писать. Однако я свою суженую покамест не встретил, к поэзии склонности не ощутил и, наверное, ничего бы вам сейчас не рассказывал, кабы не одна странная штука. Счастливый карандаш этот я поначалу просто с собой носил. А однажды, тоже зимой было дело, шли мы на скрепе в соседнюю губернию; вдруг глядь — погода портится. Погодный календарь подкачал. Это, скажу я вам, дело скверное… Вокруг пустота, причалить негде, посоветоваться не с кем. Тут надо срочно самим сделать расчет, прикинуть, чего ждать, а уж тогда решать, тянуть ли до цели или приземляться да зарываться в снег. Вообще тогда с ребятами должен был Грамотей идти, да у него жена заболела, вот я его и подменил. А против Грамотея погодного мага разве что в столицах найдешь, меж профессоров. Точно вам говорю, погодник от Бога. Однако ж Грамотея нет, есть я. Вот и кидаюсь я в «красный уголок», — полулюд указал карандашом, и стало ясно, что так ковролетчики шутливо именуют часть шатра с сундуком, на котором размещались все навигационные принадлежности: компас и хрустальная сфера, карты и справочники и проч., и проч., — хватаю метеокарту, погодный календарь на год, в котором ошибка, последнюю сводку — ну, в общем, все сразу хватаю и при помощи карандаша и логарифмической линейки принимаюсь строить Фигуру — это так по-нашему полный погодный расчет называется. Карандаш второпях тот самый, заветный, под руку попался, но я это только потом обнаружил. Замеряю насыщенность ветра — батюшки святы, больше двадцати пяти сильфов на кубометр! Чарами его глушить, стало быть, бесполезно. Строю прогноз. Тороплюсь, а у самого руки мало не трясутся… И получилось, что буран будет страшенный, на три дня. Ровно через час ветер поднимется до критической отметки. До цели дотянуть — впритык, то есть, может, и дотянем, но уже вряд ли приземлимся. Однако по расчетам выходит, что в трехстах саженях наверху другой поток проходит, попутный. Можно подняться — и он нас сам принесет куда надо, времени выиграем чуть не вдвое. Однако же риск… Все-таки я не Грамотей. Ну, старшой наш минутку подумал, потом говорит: делаем! Все одно три дня под сугробами сидеть — тоже риск, и, пожалуй, не меньший. Ну и сделали. Не подкачала Фигура. Потом я, уже внизу, Грамотею ее показывал — он только руками разводил: ну, мол, даешь ты, Варган, и я бы лучше не рассчитал. Однако я не гордился, потому как сам, собственную Фигуру просматривая, диву давался, как это у меня так гладко все получилось. Вот тогда и обратил внимание, что я ее заветным карандашом строил. И завел себе такую привычку: все серьезные расчеты выполнять только им. Который год уже пользуюсь — не нарадуюсь… — Полулюд приподнял карандаш — красный, со стершейся маркировкой и, пожалуй, длинноватый, если верить, что им пользовались «уже который год». — И только со временем начал примечать, что карандаш-то не стачивается. Сообразил наконец — батюшка ведь рассказывал, что горы бумаги им исписал, а он все одной длины. И что интересно: возьмусь за перо — потею над формулами, словно троечник на экзамене. А с заветным карандашом все само собой делается. Зато начни с ним, предположим, кроссворд разгадывать или еще какой ерундой заниматься — голова пустая, аж звенит. Вот так, господа, самый обычный карандаш из канцелярской лавки, купленный за грош, сделался талисманом. Без всяких чар. Сам собой. Просто потому, что был в руках у тех, кому очень нужно было сделать что-то важное. Такая вот история… Не утомил я вас?