Леди и война. Цветы из пепла - Демина Карина - Страница 45

Пусть уйдет.

Все пусть уйдут. Она не стала отбиваться, даже когда карто взвалил ее на спину и сам переволок к костру. Он уложил Меррон на кучу прелой листвы, стянул сапоги и размотал грязные повязки.

— Мерзкое зрелище… наверное, лучше вообще босиком. Но я ж с моим везением на втором шаге уже или ногу пропорю, или на гадюку наступлю. Или и то, и другое сразу.

Карто свистнул, видимо, соглашался. Он уходил и возвращался с охапками листьев, высыпая их на Меррон. И гора над ней росла, но как ни странно, внутри было тепло и уютно. Меррон лежала и думала, что надо бы встать.

Не сейчас, конечно, а вообще… потом… завтра. Иначе смерть. Нельзя поддаваться слабости. И вообще все не так уж плохо. Подумаешь, ноги сбила. Заживут. И зуд от комариных укусов пройдет. Но в остальном-то она цела. И на свободе.

Надо радоваться.

Но не получалось, словно она незаметно для себя самой преодолела некий внутренний предел.

Ничего. Вечер уже… завтра станет легче.

И карто притащил толстую рыбину, которую вскрыл когтями, почистил кое-как и даже, нанизав на ольховые прутья, опалил над костром. Его он разложил сноровисто, и выходит, что зря Меррон в предыдущие дни мучилась.

— Спасибо. — Меррон заставила себя сесть, потому что каждая минута отдыха лишь увеличивала накопившуюся усталость. — Извини, что я тебя тварью обзываю… надо тебе имя дать. Ты как, не против?

Карто свистнул, надо полагать, одобрил идею. Сам он засовывал в рот куски сырой рыбы, потроха и даже голову сгрыз с немалым аппетитом.

— Правда, с именами у меня плохо получается. Мне тетя котенка как-то подарила, давно, когда… я только к ней жить приехала и вообще плохо все помню, то есть про все, кроме котенка. Он черненький был с белыми носочками и пятном на лбу. Я его так и звала — котенок. А тетя сказала, что надо имя. Черныш… его потом соседская собака разорвала… невезучий, как я прямо.

Когда говоришь, становится легче.

И что за беда, если слушатель специфический, главное, внимательный. И не перебивает.

— Я и вправду с детства самого… не одно, так другое.

Надо есть, пусть и не хочется. Меррон ведь знает, что такое истощение. Рыба костистая, с привкусом тины, но это уже не важно.

— Будешь Чернышом?

Будет. И вправду темный, не по масти, но от грязи, которая налипла на кожу.

— Тогда хорошо. Я немного посплю, ладно? А завтра мы дальше пойдем. Обещаю… только сапоги эти я не надену.

Ночь длилась и длилась. Меррон не могла заснуть, но когда наступило утро, она поняла, что и проснуться не в состоянии. Она застряла где-то на границе. И теперь каждое движение давалось мучительно, не из-за боли, но из-за загустевшего тяжелого мира.

— Главное, не сдаваться… здесь хорошо, но если останусь — сдохну. А жизнь по-своему неплохая штука. Надо думать о чем-нибудь хорошем. О варенье, например. Или о тапочках. Дома у меня были совершенно чудесные войлочные тапочки…

Сапоги Меррон оставила в куче листвы.

Она сняла куртку Терлака, пожалев, что все-таки побрезговала его штанами, и отрезала рукава.

— Оно, конечно, от змей не спасет, но идти будет легче. И мягче. А вообще полезно под ноги смотреть. Здесь мы веревкой перехватим, чтоб пальцы не вываливались…

Карто наблюдал за манипуляциями внимательно.

Импровизированные сапоги держались на тех же веревках, которые Меррон намотала вокруг щиколотки.

— В общем-то как-то так. Только извини, я все равно не смогу быстро…

Ее хватило на пару шагов, ровно до острого камня, коварно прятавшегося в моховой кочке. Меррон наступила на него и взвыла от боли…

— Да что это за жизнь такая!

Она хватилась за раненую пятку. И поняла, что больше умирать не хочется. Напротив, боль вызвала приступ здоровой злости, а вчерашняя апатия отступила.

— Ты…

Карто сидел рядом и скалился во всю пасть.

— Ты… чтоб тебя… чтоб вас всех! Политиков, магов, протекторов, психопатов! Чтоб им икалось! — Пятку дергало, и сапог наполнялся кровью. — Чтоб они все провалились к Ушедшему!

И в этот миг небо треснуло. Меррон даже услышала хруст, точно так же хрустит скорлупа куриного яйца, раскалываясь надвое. Белая трещина на синем небе расползалась от края до края.

Она становилась шире и шире.

— Что за…

Мир плакал.

Беззвучно и горько. Меррон зажала уши, чтобы не слышать этих слез, но все равно слышала. Громко как! А белизна исчезала. И синева. И все краски, которые словно уходили в эту промоину…

— Замолчи!

И собственный ее голос пропал.

Беззвучно падали листья с деревьев, чтобы, коснувшись земли, рассыпаться прахом. Он же изменял траву… и, припав к земле, метался карто.

Подскочив к Меррон, он дернул ее за полу куртки.

— Не понимаю…

Не слышу. Карто щелкает зубами, скалится. И толкает к куче листвы.

Падение длится вечность. В ней много серого, душного, пыльного, в котором Меррон почти рассыпается прахом. Она пытается выбраться, но серое липнет к рукам и ногам, тянет к несуществующему дну… глубже и глубже.

И стоит ли бороться?

Сил нет.

Предел пройден.

Всего-то и надо — позволить себе умереть. Больно не будет… это как спрятаться. Навсегда и ото всех. В старом шкафу много пыли. И он, который поднимается по лестнице, знает, где убежище Меррон. Он приближается медленно, под шагами скрипят половицы. Иногда в щель Меррон видит босые ноги со сбитым ногтем на большом пальце левой. Ноготь черный, растресканный, но не слезает.

…выходи…

В его руках — ремень. И Меррон вжимается в стенки шкафа, мечтая раствориться в пыли. Раньше… сейчас… больше нет сейчас и раньше. Только всегда. И если Меррон хочет…

…не хочет. Она взрослая. Она не будет прятаться…

И Меррон толкает дверь. За ней — никого. Только пыль и паутина. Сотни и сотни нитей. Меррон должна найти правильную. Она знает. Вот та. Горячая и живая.

Меррон тянется и дотягивается. Но стоит прикоснуться, как струна разлетается, высвобождая новую волну. Исчезает пыль. И паутина. И звук. И все вокруг.

В мир приходит темнота.

Она длится и длится. И в какой-то момент Меррон осознает, что темнота существует наяву. Черная. Плотная. Как ночь, только страшнее.

— Эй… — Собственный голос — робкий шепот, который она скорее осознает, чем слышит. — Черныш…

Глупо как получилось… наверное, она почти дошла.

Под ней — листья. И рядом тоже. Их достаточно, чтобы спрятаться. Меррон не знает, кто живет в темноте и как надолго та пришла, но лучше ей спрятаться.

— Черныш, ты где?

Карто навалился сверху, прижимая и забрасывая остатками листвы с несвойственным ему прежде остервенением. Сам лег рядом. Хорошо. Меррон важно знать, что рядом кто-то есть, живой или нет.

Темнота ведь пройдет… не бывает, чтобы стало темно и навсегда…

Надо только подождать.

Сколько?

Долго… и еще дольше. Меррон ждет. В какой-то миг карто перестает дышать, и Меррон, коснувшись скользкой шеи, понимает, что ее охранник мертв окончательно.

— Тебе тоже не повезло со мной связаться. — Она говорит очень тихо, просто, чтобы понять, что жива. — Моего невезения хватит на многих… я ведь рассказывала тебе про кота? А варенье у меня никогда не получалось. Терпения не хватало почистить крыжовник так, чтобы кожура целая… и это варенье, чтоб ты знал, нельзя перемешивать. Кастрюлю надо аккуратно встряхивать. Тебе когда-нибудь доводилось встряхивать кастрюлю с кипящим сиропом?

Она нашла руку карто и сжала ладонь.

— Я однажды это варенье вывернула, чудом, что не на себя… почему так темно? Ночью ведь звезды и луна, и даже когда без звезд и луны, то хоть какой-то свет. А тут… надо было меня слушать. Вывел бы к деревне, и все… я бы дальше сама.

Какой смысл разговаривать с тем, кто уже мертв?

Пить хочется невыносимо.

Но покидать убежище страшно, и, когда пошел дождь, Меррон обрадовалась, она хватала капли на лету, глотала, а потом — дождь не продлился долго — слизывала с листьев. Наверняка это было негигиенично, но лучше, чем искать воду в полной темноте.