Леди и война. Цветы из пепла - Демина Карина - Страница 42

Йен опять стащил ботинки. И Брайан, устав вести себя «соответствующим образом», последовал примеру. Да и верно, босиком грязь месить сподручней.

— Всецело в вашем распоряжении.

И после дня пути, проведенного в душной карете — в отличие от Урфина и детей она отказывалась от верховых прогулок, — леди выглядела почти безупречно.

— Я весьма озабочена тем, что вы одобряете подобные шалости.

Йен строил башню из мокрого песка, а Брайан занялся рытьем рва, используя вместо лопаты раковину.

— По-моему, они просто играют. Дети ведь.

— Эти… забавы плохо согласуются с тем положением, которое Брайан… и их светлость имеют честь занимать. И чем раньше они осознают ответственность, возложенную на них, тем проще будет всем.

Брайан кинул в их светлость комок грязи, но Йен не разозлился, выгреб грязь из волос и прилепил к башне.

— Поверьте, еще осознают. И проклянут не раз. Дайте им хоть немного побыть детьми.

Не поняла. Ей не нравится, что ее подопечный, которого она любит вполне искренне, перестал соответствовать идеалу.

…нет, с Тиссой не уживется.

Второй комок грязи Йен просто стряхивает, а после третьего бросается и молча валит Брайана на траву. Воюют они недолго, без прежней уже злости.

— Вы… вы оставите вот это без последствий? — Леди Нэндэг изо всех сил пыталась скрыть возмущение. — Впрочем, что ожидать от человека вашего происхождения.

— Ничего хорошего, — согласился Урфин.

— Но знайте, — она гордо вздернула подбородок, — я не собираюсь молчать, если увижу, что вы и ваша… жена поощряете развитие в Брайане дурных наклонностей.

Ну вот, началось. Хотя лучше все прояснить здесь, чем в Ласточкином гнезде.

— Не следует задевать мою жену. Я очень сильно к ней привязан.

— О да. — Похоже вид его сиятельства, с удовольствием выковыривающего из грязи раковины — размолвка была забыта во имя поиска прибрежных сокровищ, — очень сильно расстроил леди, иначе она бы смолчала. — Настолько привязаны, что закрыли глаза на ее связь с де Монфором. И нагло презрели закон, позволив ей уйти от заслуженного наказания. Если вы думаете, что я позволю убийце и прелюбодейке приблизиться к этому ребенку…

Дальше Урфин слушать не стал. Вряд ли леди Нэндэг привыкла к тому, что ее хватают за шею. А шея оказалась длинной, тощей, удобной для захвата.

— Лучше послушайте меня. — Урфин сжал пальцы, перекрывая леди воздух. — Вы говорите о том, о чем не имеете представления. Поэтому вы еще живы. Но если когда-нибудь у вас возникнет безумная мысль повторить вот это кому-либо, не важно кому, вас не станет. Мое, как вы верно выразились, происхождение позволит мне не слишком терзаться угрызениями совести. А ваш брат вряд ли станет разбираться в обстоятельствах вашей скоропостижной смерти. — Он позволил леди Нэндэг вдохнуть. — И повторюсь, я очень люблю свою жену. Надеюсь, вам она тоже понравится…

Тем временем их светлость поймали удивительной толщины и красоты жабу, которую щедро уступили их сиятельству, ведь у того имелись карманы, несомненно, самой природой предназначенные для наполнения их камнями, раковинами или вот жабами. Часом позже, к молчаливому возмущению леди Нэндэг, жаба обнаружилась в корзинке с рукоделием и, освобожденная из плена шелковых нитей, была отпущена на свободу. Вечернее купание подопечные Урфина вынесли безропотно, видимо, восприняв аки заслуженную кару, и, присмиревшие, дрожащие, отогревались у костра под одним одеялом. Так и заснули.

…его девочка стала еще тоньше, еще прозрачней. И пахло от нее молоком, а она запаха этого стеснялась, и своей увеличившейся груди, и его заодно.

Отвыкла.

Или просто узы начали рассыпаться?

— Не смотри так. Я ужасно выгляжу. — Она вспыхнула румянцем и, когда Урфин обнял, тихо вздохнула: — Я по тебе соскучилась…

Узы? Пусть рвутся. Урфин создаст новые. А если вдруг не сможет, то… не станет мучить ее собой.

— Ты — чудо.

И его дочь — тоже. Глаза все-таки синие… может, позже позеленеют? Впрочем, если не позеленеют, то и не важно. Шанталь в любом случае совершенна.

Уже ради них стоит выжить.

Только пластина теперь еще холоднее, чем прежде. И взгляд подмечает больше, чем надо бы… например, непонятное беспокойство Тиссы. Она все никак не может найти себе места, мечется по комнате, заговаривает о чем-то постороннем, неважном и тут же теряет нить.

Смущается. Краснеет. Отворачивается.

И неловко спрашивать, что произошло. С каждой минутой неловкость ширится, пока вовсе не превращается в пропасть. Урфин даже видит трещину, пролегшую на кровати между ними, холодную, как растреклятая пластина. Он притворяется спящим, чтобы не мешать.

А Тисса, коснувшись волос, вздыхает. О ком?

Ничего. Утром он уйдет. Возможно, что насовсем.

Но Тисса встает еще раньше, набрасывает халат и выходит за дверь. Куда?

Не надо за ней ходить.

Но Урфин пошел. Недалеко. Дверь она не закрыла… сидит вполоборота. Белое плечо, острое, подростковое какое-то. Полусогнутая рука. Складки ткани… и Шанталь, занятая делом исключительной важности.

Все-таки дурость и ревность неискоренимы.

— Я не хотела тебя будить… и уходить тоже. Но она плакала. — Даже в полумраке Урфин видит румянец на щеках Тиссы. — И… и я найду кормилицу. Обещаю! Я знаю, что так не принято, что я должна была… я не хотела ее отдавать.

Наверняка до нынешнего дня она жила в этой комнате, стены которой Ласточкино гнездо украсило цветами и птицами. Оно же играло на серебряных колокольчиках, повешенных над колыбелью, и запирало сквозняки. Оно же позвало Тиссу.

— Почему ты ничего не сказала? Я думал, что с ней кто-то остался… няня там или еще кто, — прозвучало упреком, но меньше всего Урфину хотелось расстроить жену. Присев рядом, он нежно погладил по руке. Дрожит, бестолковый ребенок. От холода? Или от страха?

Не принято…

…и все это время Тисса думала о малышке. А он ревновал. Смешно и горько.

Надо что-то сказать, чтобы пропасть совсем исчезла.

— Я ничего не знаю о детях, но, по-моему, она — само совершенство. И ты тоже. Она много ест?

— Много. И часто. Ты не должен на это смотреть.

— Почему?

— Потому что… это неприлично! Отвратительно. А я не хочу, чтобы ты испытывал ко мне отвращение и… и знаю, леди не должна быть похожа на дойную корову. Мне советовали кормилицу. Хорошую. Чистую. А я…

Вот и все ее страхи, которые можно было бы увидеть, не будь Урфин так занят собственными.

— А ты сделала так, как сочла нужным. Это правильно. Неправильно, что ты по-прежнему даешь засорять себе голову всякими глупостями.

Шанталь отпускает грудь и кряхтит, отворачивается.

— Можно? — Урфину страшно брать ее в руки. Такая легкая. И серьезная. Хмурится. Зевает беззубым ртом. — И неправильно то, что ты никого не нашла себе в помощь. Как понимаю, ты не спишь ночью и не отдыхаешь днем. Ты пытаешься уследить за всем, а от Долэг помощи никакой…

Тисса присаживается рядом. И вид виноватый: все-таки расстроил. Маленькая хозяйка большого замка, чересчур уж большого и беспокойного.

— Я не ругаю тебя, — если переложить Шанталь на правую руку, то левой можно обнять жену, — я за тебя боюсь. Идем.

На их кровати хватит места для троих, иначе Тисса так и будет всю ночь метаться. И, наклонившись к розовому ушку, Урфин не удержался:

— И я знаю, что так тоже не принято.

Заснуть не получится, да и неохота. Утро близко, а за ним — граница. И костяная пластина, оставленная на столике, предопределит его, Урфина, судьбу.

Ему так много всего надо сказать, пока есть возможность.

— Я безумно жалею, что не мог остаться рядом с тобой. Мне хотелось видеть, как ты меняешься. День за днем. А там я не в состоянии был отделаться от мысли, что ты одна и без защиты, что может случиться что-то страшное…

Ее волосы чудесно мягки. Ее руки хранят тепло. И она здесь, рядом, не из-за каких-то иллюзорных уз. Жаль, что времени было так мало.