Кошки-мышки - Паттерсон Джеймс - Страница 61

Вспышки памяти стали смешиваться в мозгу, и это выводило меня из себя. Мне совсем не понравилось такое состояние, и я стал уже сомневаться, буду ли я способен вести два таких ответственных дела одновременно. Сколько же для этого потребуется сил и энергии! Сейчас я чувствовал себя так, словно нахожусь на грани нервного срыва.

Всего двадцать четыре часа отделяли меня от ада. Сутками раньше мне пришлось срочно вылететь из Лондона в Америку. Я приземлился в Национальном аэропорту столицы и сразу же отправился в Куантико. Затем меня снова вызвали в Вашингтон, где я работал почти до десяти над загадкой Кросса.

И, чтобы уж совсем доконать мой организм, когда я, усталый и измученный доплелся до своего номера в вашингтонской гостинице «Хилтон и Тауэрс», на меня накатила бессонница. Мой мозг лихорадочно прокручивал события прошедшего дня, наотрез отказываясь отдыхать.

Мне не понравились рабочие гипотезы, которые выдвигались на совещании в штаб-квартире тем вечером. Следователи застряли в обычной рутине. Они напоминали мне слабоумных учеников, которые в поисках ответа начинают изучать потолок класса. А вообще, эти полицейские ищейки вполне соответствуют язвительному определению здравомыслия, которое предложил Эйнштейн (я впервые услышал его, еще когда учился в Гарварде):

«Бесконечное повторение одного и того же процесса в надежде получить другой результат».

Я продолжал в мыслях взбегать на второй этаж дома Кросса, туда, где на Алекса было совершено нападение. Я что-то искал. Что же? Я видел стены, заляпанные кровью, занавески, простыни и ковер у кровати. Что же я упустил? Чего не заметил?

И при этом мне никак не удавалось заснуть.

Тогда я решил заняться работой. Она действовала на меня как успокоительное лекарство. Как противоядие. Я уже начал вести дневник записей, сделал несколько набросков места преступления. Пришлось вставать с постели и приниматься писать дальше. Мой переносной компьютер, «Пауэрбук», всегда находился поблизости, постоянно готовый к работе. Правда, самочувствие было не самым лучшим: в животе бурчало, виски ломило. Я чувствовал, что начинаю сходить с ума.

Устроившись поудобней, я напечатал следующее:

«Мог ли Гэри Сонеджи каким-то образом остаться в живых? Не следует ничего исключать, даже самые абсурдные предположения и теории.

Потребовать эксгумации тела Сонеджи при крайней необходимости.

Перечитать книгу Кросса «Явился Паук».

Посетить Лортонскую тюрьму, где находился в заключении Сонеджи».

Через час напряженной работы я отставил компьютер в сторону. Было два часа ночи. В голове гудело так, словно я мучился тяжелейшей простудой. Но заснуть я все равно не мог и печально подумал: мне всего тридцать три, а я уже чувствую себя дряхлым стариком.

Перед мысленным взором снова предстала спальня Кросса. Никто даже не может себе вообразить, что это такое: жить с подобным образом в мозгу и днем, и ночью. Я увидел Алекса Кросса таким, каким застал его в госпитале. Потом мне начали вспоминаться жертвы мистера Смита, его «учебные пособия», как он сам любил шутливо называть их.

Ужасные сцены убийств продолжали кружиться передо мной, как на сумасшедшем колесе обозрения. И все они неизменно приводили меня в одно и то же место.

Я видел уже совсем другую спальню. Ту самую. Квартира в Кембридже, штат Массачусетс, где мы жили вместе с Изабеллой.

Ясно и отчетливо, словно все случилось вчера, я видел, как бегу по узкому коридору в ту роковую ночь. Я помнил, как тревожно забилось сердце. Оно словно подступило к горлу, душа меня и колотясь, стараясь разорвать мое тело на части. Я не забыл ни единого своего шага, ни самой последней мелочи на своем пути в эту спальню.

Когда я увидел Изабеллу, мне показалось, будто я сплю и вижу кошмарный сон.

Изабелла лежала на нашей кровати, и я знал, что она мертва. Никто не смог бы выжить после того, что здесь произошло. И никто не выжил – ни она, ни я.

Изабеллу жестоко убили, когда ей только исполнилось двадцать три года. Она ушла из жизни в самом расцвете лет. Она могла бы стать женой, матерью и антропологом, о чем всегда так мечтала. В ту минуту я не мог сдержать себя. Я наклонился и обнял то, что осталось от Изабеллы. Только то, что осталось.

Как же можно забыть все это? Как можно заставить себя стереть из памяти ту ужасную ночь?

Ответ достаточно прост: этого сделать нельзя.

Я снова встал на охотничью тропу, пожалуй, самую одинокую на этой планете. Правда, после смерти Изабеллы вот уже четыре года охота на преступников более или менее поддерживает во мне интерес к жизни.

Как только я проснулся утром, то первым делом позвонил в госпиталь Святого Антония. Алекс Кросс был жив, но теперь он находился в коме. Состояние его оценивалось как крайне тяжелое. Я подумал о том, оставался ли с ним на ночь его верный друг Сэмпсон? Наверное, да.

Уже в девять часов я снова был в доме Кросса. Мне предстояло вновь осмотреть место преступления, на этот раз более внимательно. Сейчас каждая мелочь, каждая деталь представляла собой огромную ценность. На первой стадии расследования мне надо было хотя бы систематизировать и привести в порядок все то, что мне стало известно. Правда, пока я знал очень мало. Я невольно вспомнил девиз, который частенько повторяют в Куантико: «Все правды, полуправды и, возможно, не только это».

Какой-то дьявольский упырь, предположительно вылезший из могилы, совершил нападение на известного полицейского и его семью у них в доме. При этом известно, что упырь предупреждал о своем возвращении доктора Кросса заранее. Он добавил, что никто и ничто не сможет остановить его или помешать тому, что должно произойти. Это была заключительная стадия его мести.

Однако по какой-то причине нападавший не смог довести задуманное до конца. Никто из семейства Кроссов, включая самого Алекса, не был убит. Вот тут-то и заключается самая ошеломляющая и сбивающая с толку деталь мозаики. Здесь, видимо, и содержится ключ к разгадке тайны!

Около одиннадцати утра я уже был готов обследовать подвал в доме Кроссов. Я попросил городскую полицию и сотрудников ФБР не соваться туда, пока я лично не закончу осмотр всего дома. Сбор данных и информации был для меня исключительным процессом, вмешиваться в который я не позволял никому.