Звезды Маньчжурии - Хейдок Альфред Петрович - Страница 1

Альфред Петрович Хейдок

Звезды Маньчжурии

Предисловие

Глаза всего мира обращены на Маньчжу-Ди-Го. Древние были этой страны ожили и воплощаются в разнообразные строительства. Среди этих наслоений, полных значения современности, рассказы А. Хейдока, посвященные жизни Маньчжурии, являются ценным вкладом в литературу новой страны. Рассказы эти прежде всего углублены качеством убедительности, этим редким отличием, свойственным лишь чему-то действительно пережитому, перечувствованному. Помимо увлекательного содержания и вдумчивого изложения «Звезды Маньчжурии» полны тех внутренних зовов, которые пробуждаются на древних просторах, написанных славою прошлого. В каждом рассказе, безразлично, будет ли он основан на бытие современности или на далеких наследиях, всюду внимание останавливается на чертах больших реальностей, которые уводят внимание читателя в область высоких представлений.

Творчество А. Хейдока своими литературными качествами всегда нужно, но сейчас, когда, поистине, глаза всего мира устремлены на эти древние места, — оно нужно особенно. Тем, кто много ходил по просторам Азии, особенно звучит быль и тайна, которая нигде, как в Азии, не сочетаются так убедительно.

Три осечки

Мне безумно хотелось пить1. Помню, что мучительная жажда натолкнула меня на мысль о существовании таинственного дьявола, специально приставленного ко мне, чтобы он пользовался малейшей моей оплошностью и причинял страдания… Чем же иначе объяснить, что час тому назад, когда наш отряд проходил китайскую деревушку с отменным колодцем, я не пополнил своей фляжки?

Но тогда я совершенно не ощущал жажды — она появилась спустя совсем короткое время! А последний глоток теплой жидкости пробудил во мне яркую мечту о затемненных ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням с дрожащими на них алмазными росинками, и о таких количествах влаги, по которым свободно мог бы плавать броненосец… И я всю ее выпил бы!..

Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый от меня в стрелковой цепи; убедившись, что у приятеля тоже ни капли не раздобудешь, он пришел в дикую ярость и стал ожесточенно стрелять по невидимому неприятелю, залегшему точно в куче опенков, меж пристроек древней кумирни. Последняя всем своим до крайности мирным видом, — с купами тополей и низкими башенками, так наивно и просто глядевшими на нас, — являла собою как бы воплощение горестного недоумения по поводу тарарама, какой мы тут подняли.

Свое занятие Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызвал во мне подозрение о старом солдатском трюке: пользуясь первым удобным случаем, поскорее расстрелять обременяющие запасы, оставив лишь действительно необходимое количество зарядов.

— Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь?

— А то нет? — злобно отозвался Гржебин, — можно сказать, всех вижу!..

— Пре-кра-тить огонь! — торжественно провозгласил взводный командир, начав с повышенного тона и, как по ступенькам, каждым слогом понижая его.

Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобно шипя, с присвистом пронесся первый снаряд полевой батареи — стало быть, «кучу опенков» решено разнести артиллерией.

Молчание водворилось по нашей цепи. Из собственных локтей я соорудил подставку для колючего подбородка и равнодушно уставился на обреченную кумирню — там, мол, теперь все пойдет по расписанию: земля разразится неожиданно бьющими фонтанами взрывов, невозмутимо спокойный угол ближайшего здания отделится и сначала, с полсекунды задумчиво, а потом стремительно обрушится и погребет под облаками двух-трех защитников, а то и целую семью… Мечущиеся с места на место фигуры, охрипшая команда — все это покроется заревом пожара, а поле за ним усеется бегущими серыми куртками… Мы будем стрелять им вдогонку, и так изо дня в день, пока… К черту «пока» — волонтер меньше всего думает о смерти!..

— Смотри, как перья летят! — крикнул мне Гржебин, указывая рукою на храм: с него слетела черепица, и в стене показалась брешь — каково богам-то, а?

Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные лики Будд не являлись такими же страдающими лицами, как мирные поселяне, которым генеральские войны жарили прямо в загривок? Финал уже наступил. Осипшая глотка командира изрыгнула краткое приказание — наша цепь бегом пустилась к полуразрушенным зданиям. В неизбежной суматохе, которая неминуема в атаке и всегда вызывает презрение у истинного военного, ибо нарушает стройность шеренги, я и Гржебин неслись рядом, обуреваемые не кровожадностью, а единственным желанием поскорее добраться до колодца.

И все-таки мы добежали далеко не первыми: муравейник тел копошился у колодца, стремительно припадая к туго сплетенной корзинке, заменяющей у китайцев христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительным желанием и его осуществлением переполнили чашу терпения Гржебина, кстати сказать, отличающуюся удивительно малыми размерами… Потоптавшись на месте, как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной бранью.

— Посмотрите! — кричал он, указывая пальцем на уцелевшую в глуби полуразрушенного храма статую Будды, — по этой штуке было выпущено шесть снарядов — сам считал! Все кругом изрешечено, а эта кукла цела — хоть бы хны!.. Можно подумать, что тут ребятишки забавлялись, бабочек ловили. Ха-ха-ха! Клянусь — сегодня он будет с дыркой! — закончил он неожиданным возгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку.

— Не трожь чужих чертей! — хриплым басом пытался увещевать его бородач — забайкальский казак, — беду наживешь!

Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку — выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов со стекающей по лицам водой оторвались от ведра и вопросительно уставились на стрелка.

— Я сказал — не трожь… — начал было опять забайкалец, но Гржебин, моментально выбросив первый патрон, вторично спустил курок и… опять осечка!

Жуткое любопытство загорелось во всех глазах. Многие повскакивали и полукругом окружили стрелка, который с бешенством вводил в патронник новый патрон и сам заметно побледнел. Я понял — бессмысленное кощунство, обламывающее зубы о молчаливое, но ярко ощущаемое чудо, явилось тем именно напитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти огарки всех вообще войн последнего времени.

Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачок и оказались всецело на стороне задумчивой, со скорбным лицом фигуры в храме: я с трепетом ждал третьей осечки как дань собственной смутной веры в страну Высших Целей, откуда иногда слетали ко мне удивительные мысли…

И она стукнула явственно, эта третья осечка…

Довольно! — закричал я, вспомнив, что у Гржебина еще осталось два заряда, но тут произошло нечто: Гржебин еще раз передернул затвор и с изумительной стремительностью — так, что никто не успел и пальцем пошевелить, — уперся грудью на дуло, в то же время ловко ударив носком башмака по спуску.

Выстрел последовал немедленно.

— Это был сам черт! — прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая с гримасой на лице.

— Эй, санитары!