Солдаты мира - Леонов Борис Андреевич - Страница 83

Генерал примолк, и адъютант осторожно кивнул на иллюминатор:

— Ракеты на переправе, товарищ генерал.

— Гробы сейчас это для всей операции, а не ракеты, — сердито проворчал Тулупов. — Покажет им теперь Степанян свой норов.

Вертолет садился на пойменный луг между ракетной колонной и линией танков, и к нему с двух сторон спешили вездеход подполковника и камуфлированный газик ракетчиков. Танкисты стояли в две шеренги перед центральным танком, на котором вяло болтался клочок белой материи.

Ермаков сразу узнал вышедшего из кабины вертолета командующего и ощутил нечто схожее с состоянием, когда падаешь и само падение пугает больше, чем неизбежный удар. Лишь бы скорее кончилось!

Командующий казался сердитым, судя по жестам, с которыми обращался к сопровождающим офицерам, Ермаков даже услышал его резкий, недовольный голос:

— Мало танками обставиться — разведку надо вести на марше. Разведку!..

Ордынцев тонким от напряжения голосом скомандовал: «Смирно!» — и, высоко поднимая негнущиеся ноги, пошел навстречу начальникам.

Выслушав рапорт, генерал пожал Ордынцеву руку и поздоровался с ротой.

— Здра-жла-тва-грал!.. — грянуло над поймой.

Генерал улыбнулся и опустил руку. Он знал, чего ждала рота, но бросаться благодарностями по первому чувству не любил, да и не имел права: слишком велик авторитет. Пусть их сначала оценят комдив и комполка.

Командующий обвел взглядом усталые, все еще возбужденные лица танкистов, покосился на крутой склон, по которому тянулись прямые следы гусениц, потом на белый флажок над башней танка:

— Ну-ка, покажите мне, кто сегодня вел роту.

— Лейтенант Ермаков, выйти из строя!

Ермаков перехватил взгляд Ордынцева, и как будто раскрылся над ним парашют, неведомо откуда взявшийся…

Генерал всмотрелся в похудевшее лицо лейтенанта, в его запавшие от усталости и бессонницы глаза: они знали уже что-то такое, чего не знали, когда он их впервые увидел, — те синие дерзкие глаза юнца, уверенного в собственной неуязвимости. И Тулупов подумал: «Повзрослел…»

— Здравствуй, танкист. Как же это ты такую силу отважился атаковать?

Ермаков молчал, понимая: отвечать не надо.

— Молчишь? Правильно. За тебя пушки сказали. А роту не уберег, однако. Наверное, и уберечь не мог?

— Мог, — тихо сказал Ермаков. — Но тогда мог и упустить ракеты.

Генерал оглянулся на представителя штаба учений и офицера-ракетчика, как бы приглашая внимательно послушать лейтенанта.

— Ну а сохранить роту и все же уничтожить ракеты мог?

— Мог, — так же тихо произнес лейтенант. — Но мог и не уничтожить.

Тулупов вскинул брови, от чего шрам на лбу его удивленно надломился: «Вон ты какой!» — но не сказал вслух и лишь переглянулся с подполковником. Ермаков тоже глянул на этого молчаливого, умудренного годами человека, как бы ища поддержки, и нашел ее в спокойном выражении его багрового лица и чуть прищуренных глаз, в коротком ободряющем кивке головы. Он не ведал, что кивок этот значит в его судьбе много больше, чем простое согласие со сказанным.

— Жалко с ротой расставаться? — спросил генерал, и теперь уже Ермаков посмотрел удивленно:

— Разве я с ней расстаюсь? Мне ее и не давали. — Он улыбнулся.

— Это ты верно сказал. Роту тебе не давали. Ты сам взял ее… — Тулупов неожиданно шагнул к лейтенанту, тихо прибавил: — Взял да и не почувствовал ответственности. Жизни человеческие, они и на войне дороже золота, а ты их на учении под откос бросаешь. — Тулупов, говоря это, испытующе смотрел на лейтенанта, и было видно, как ему сейчас важно то, что ответит молодой офицер на эти его нарочито жесткие слова.

— Простите, товарищ генерал-полковник, я в своем деле не дилетант, — сдержанно, не желая, видно, выдать своей обиды, сказал Ермаков. — За свои действия готов отвечать перед солдатами во весь голос. Я их не под откос бросал. Я их бросал в атаку. Крутизна склонов для танков допустима. Плюс конструкторский запас.

— Конструкторский запас не про вашу честь, — усмехнулся Тулупов.

— А мы его, товарищ генерал-полковник, и не трогали. У нас и без того оставалось пять-шесть градусов…

— А если проверим?

— Убедитесь, что я прав. И вообще…

— Что вообще?

— Вообще, если бы я заметил за собой, что готов людьми бросаться, немедленно попросил бы освободить меня от должности. Людей у нас и без того мало.

— Ого! А что вы скажете, если людей у вас будет много?

— Людей? Товарищ генерал-полковник, так ведь на войне людей только у противника, кажется, много.

Тулупов рассмеялся.

Навытяжку стояла рота. Навытяжку стояли сопровождающие генерала офицеры, напряженно улыбаясь и не понимая, почему командующий не прервет эту странную дискуссию с лейтенантом. Не улыбался лишь Ордынцев — выцветшие от недосыпания и переживаний глаза его вновь, наливались льдом. Но Ермаков этого не замечал и посчитал нужным добавить:

— Я, конечно, могу ошибаться. Если что не так, готов отвечать.

— А вы уже ответили, — сказал Тулупов суховато и начал прощаться с танкистами. Он попросил ракетчиков накормить обедом роту Ордынцева, пошутил, что, мол, за кухнями небось танкисты и гонялись — где их кухни теперь, сам руководитель учения не знает. К вертолету его сопровождали старшие офицеры; подполковник негромко о чем-то рассказывал.

Когда расходились к машинам, Игорь Линев сочувственно стиснул локоть Ермакова:

— Не бойся, Тимофей, больших начальников иной раз сам аллах не поймет: довольны они или нет? У них столько забот, что обратить их внимание на себя — уже подвиг.

А Ермаков еще продолжал мысленный разговор с генералом, доказывая свою правоту, свое право на последнюю рискованную атаку и не зная, что в том нет никакой нужды. Да и случившееся с ним становилось обычным эпизодом, одним из многих: учения продолжались, и выведенные на время из строя подразделения опять внезапно вводились в бой, часто с совершенно неожиданными задачами — так, чтобы у солдат и командиров рождалась привычка к быстрым переходам от одного способа тактических действий к другому, готовность ко всему, боевая ярость в ответ на коварство «противника» и многое другое, что зовется в армейском обиходе полевой выучкой войск.

Что же касается прорыва роты к переправам и ее удара по ракетной колонне, полное значение их Ермаков понял на утро следующего дня, когда наступающие части дивизии хлынули через реку — по воде, по дну, по спешно наведенным переправам, и танкисты завистливо следили за товарищами со стороны.

Полковник Степанян появился внезапно. Ермаков сначала увидел рядом его крупную фигуру, а потом уже и защитного цвета вездеход, стоящий на обочине ближней дороги и вздрагивающий от биения бесшумного стального сердца. Ордынцев торопливо шел навстречу полковнику с рапортом — как он успевает замечать начальников раньше всех? — но полковник, не слушая доклада, схватил капитана за плечи, притянул к себе, и длинный Ордынцев почти исчез в его руках.

— Не надо, капитан, не говори, все знаю. Спасибо тебе за роту. Строй гвардию свою!..

Он не здоровался со всей ротой, он прошел вдоль строя, каждого обнимая и каждому говоря что-то, и когда настал черед Ермакова, лейтенанта обхватили могучие руки, в щеку ткнулись твердые колючие губы и в самое ухо такой знакомый и странный голос сказал:

— Спасибо, сын…

У Тимофея защекотало в горле. Стыдясь обычно мужской чувствительности, он сейчас даже не удивился этой растроганности всегда жесткого, скорого на резкое слово Степаняна, хотя не только для него, но и для штабных офицеров она была неожиданна.

Когда Степаняну доложили, что рота его дивизии прорвалась к переправе через Быструю, бросившись в атаку с крутой сопки, вывела из строя ракетную колонну «противника» и сама оказалась под белым флажком, он вскочил, забегал по палатке, выкрикивая: «Вот как надо драться! Вы слышите, как надо драться!»

Молодые майоры переглянулись за его спиной, деликатно пряча улыбки и думая про себя: «Старик чудить начал, пора на отдых…» И невдомек было майорам, какая картина в тот момент мелькнула перед взором полковника.