Солдаты мира - Леонов Борис Андреевич - Страница 49

— Ладно. Я попробую, — сказал он дрогнувшим голосом.

После обеда, прямо в парке, состоялось комсомольское собрание. Солдаты примостились на подножках машин, на заледенелых бревнах. За железными столиками для ПУО восседали члены президиума. Родион начал собрание сбивчиво: выдержать на себе столько глаз было невыносимо. Выручил его замполит. Он ловко перенес все внимание на себя, быстро выровнял собрание. И опять Родион с досадой вспомнил, что заместитель командира дивизиона по политической части всего на год старше его.

Когда перешли ко второму вопросу собрания — приему в комсомол, все как-то сразу оживились, начали весело выискивать глазами именинников, которых можно было легко узнать по сосредоточенным, небудничным лицам.

Первым разбирали заявление рядового Фомина. Колька поправил автомат за плечом и медленно поднялся с бревна, бледный и растерянный. Рассказывая чужим голосом свою автобиографию и удивляясь про себя торжественной весомости тех дат в ней, на которые раньше не обращал внимания, он дрожащими пальцами теребил ремень автомата и неотрывно глядел на Цветкова с какой-то почтительной отстраненностью, словно признавал в нем уже не просто такого же солдата, как и он, а что-то более значительное, чем он, и это вовсе смутило Родиона.

— У кого какие вопросы к рядовому Фомину? — спросил Родион, волнуясь не меньше Кольки, будто и его заодно второй раз принимали в комсомол.

— Пусть ответит, почему он такой маленький? — ввернул с места младший сержант Данелия, командир пятого комсомольского артрасчета.

Все с удовольствием засмеялись, и Кольке от этого смеха стало спокойнее, он даже улыбнулся.

— Какие там вопросы! Все ясно, — сердито махнул рукой ефрейтор Махарадзе. — Парень свой в доску, скромный, нос не задирает, пашет вместе со всеми, не сачкует, хороший дальномерщик. Пусть носит комсомольский значок на здоровье. Кто не согласен со мной? Я ему рекомендацию давал, — крикнул ефрейтор и угрожающе привстал с сосновой чурки.

— Все согласны.

— Что, мы Кольку не знаем?

— Давай следующего!

Родион украдкой покосился на замполита — тот незаметно кивнул головой.

— Тогда разрешите поздравить рядового Фомина с вступлением в ряды Ленинского комсомола.

Родион вышел из-за стола и пожал Кольке горячую влажную руку, не переставая втайне удивляться самому себе.

— Служу Советскому Союзу! — краснея, пробормотал Колька.

Вечером, когда ребята убежали на вторую серию «Гамлета», Родион вынул из вещмешка общую тетрадку, лег на матрац и стал сочинять письмо. Прошло полчаса, а на листке чернело только «Здравствуйте, Поля!» Все слова казались праздными и глупыми. Родион впервые подумал о том, что если ему так трудно мыслить простыми житейскими категориями, то сделать их плотью своей жизни, наверно, еще труднее.

Долго он вымучивал письмо.

Прочитав письмо, Ларин с болезненной задумчивостью усмехнулся и удивленно встряхнул головой. Он долго молчал, глядя в огненное, подмигивающее око времянки, и с любопытством воззрился на притихшего Родиона.

— Тяжкую роль ты сочинил мне, Цветков. Ты что же: больше обо мне знаешь, чем я о себе? Здорово.

— Человеку надо верить при любых обстоятельствах. Найти в нем плохое просто, а вот хорошее… — улыбнулся Родион.

— Нет, Цветков. Пожалуй, я не отошлю твое письмо. Разукрасил ты меня, как на конфетном фантике. Она ведь не поверит. Лучше я сам поеду. Замполиту замолви словечко. Ты же комсорг теперь.

После вечерней поверки, закутываясь в холодное одеяло, примерзшее верхним краем к земле, Ларин нечаянно поймал настороженные глаза Родиона и вдруг засмеялся, удивленно покачивая головой.

— Путаный ты парень, Цветков.

— Это почему же? — нахмурился Родион.

— Не пойму я: чего ты требуешь от жизни и от себя? Сам-то хоть знаешь? По-честному.

— Знаю. Я хочу ясности, сержант. И требую гарантии, что вся эта жизнь не зря и не спроста. Как обыкновенный смертный я имею на это право.

— Вот как. Слишком многого хочешь. Но это право тебе ничего не дает. Мало ли прав у человека. Что будет, если он начнет на каждом настаивать? Я так думаю: тебе надо просто жениться на хорошей покладистой бабе, заиметь пару дитятей, успокоить нервную систему. Ты думаешь, счастье в голове, в твоих знаниях? От счастья должно быть душе и телу приятно, а не одним мозгам.

— Мозги тоже тело.

— Ты случайно не неврастеник?

— Может быть, — засмеялся Родион и не обиделся: у Ларина это вышло беззлобно, с ребяческой наивностью.

— Ну, а потом что? Потом, когда добьешься ясности? — прищурился Ларин.

— Как что? — растерялся Родион и внимательно посмотрел на сержанта: оказывается, этот злючка не такой уж болван, каким притворялся. Тоже над чем-то задумывается. — Потом я со спокойной совестью умру.

— Вот именно, — горько усмехнулся Ларин. — Ну а зачем тебе эта спокойная совесть? Ее ведь на хлеб не намажешь, и в рай с ней не попадешь. И с чистой, и с грязной совестью все равно больно умирать.

— В том-то и дело, что с грязной больнее, — на лету подхватил Родион.

— Впрочем, это пустой разговор. Давай спать. Вечером всегда на дурацкие мысли тянет. Жить надо, Цветков, а не рассуждать, — поспешил закончить Ларин, заметив, что на него с насмешливым любопытством смотрят ребята: для них его разговорчивость была неожиданной.

— Можно с успехом совмещать и то и другое, — улыбнулся Родион.

От караульной палатки до третьего поста было метров двести, но взбираться приходилось на сопку под встречным ветром, и Родион скоро взмок. Шагов за десять до штабной полковой будки их резко окликнули:

— Стой! Кто идет?

— Разводящий со сменой, — как ни в чем не бывало ответил сержант Телятин.

— Разводящий ко мне, остальные на месте! — приказал знакомый голос.

От машинного колеса отделилась мохнатая фигурка, ощетиненная влажно поблескивающим штыком, и Родион с радостью узнал Кольку Фомина. Шерсть на его шапке и на тулупе кудрявилась сизым куржаком. Над губой невесомо дымился серебряный пушок.

Колька с бывалой солидностью сдал пост Родиону и в конце хитровато улыбнулся.

— Первый раз в карауле?

— Первый, — смущенно буркнул Родион.

— А я двадцать первый. Ну, счастливо оставаться. Спать захочешь — три виски снегом.

Родион запахнулся в тулуп и медленно зашагал вдоль колонны машин. Возле дивизионной будки он остановился и, не вытерпев, заглянул в запаянное морозом окошко. За столом смутно маячило усталое лицо комдива — он что-то чертил красным карандашом на карте. В желтоватой мерцающей глубине угадывался острый профиль майора Клыковского. Сбоку, откинувшись на спинку кровати, полулежал старший лейтенант Сайманов с широко расстегнутым воротом гимнастерки. Узловатыми пальцами он теребил струны на гитаре и пел какой-то старинный романс. Голос у него был простуженный, срывающийся, но в эту холодную лунную ночь, среди угрюмых сопок, рядом с шахматной стройностью солдатских палаток, похожих издали на древние шатры, от этого голоса было невозможно уйти: он приносил жгучее чувство нерасторжимости с миром, ликующее сознание, что он живет в нем.