Солдаты мира - Леонов Борис Андреевич - Страница 37

— Вы что тут делаете, Цветков?

Родион вздрогнул и повернул к замполиту дивизиона смущенно-озадаченное лицо. И как только он встретился с насмешливо-вопрошающими глазами старшего лейтенанта Сайманова, в нем опять вспыхнул все тот же проклятый стыд.

— Я мою нужник, товарищ старший лейтенант, — ответил Родион, и его снова что-то рассмешило.

— Я вам поставил другую задачу, рядовой Цветков. Извольте ее выполнять. Кто вас назначил дневальным?

— Никто. Я сам. Мне надоело малевать.

Спутанные брови замполита разорвались у переносицы, в уголках губ шевельнулось что-то детское, и, взглянув на него, Родион вдруг вспомнил, что он всего на год моложе старшего лейтенанта Сайманова.

— Давайте сразу договоримся, Цветков, — снова сцепил брови замполит. — Я приказываю, вы исполняете. Прикажу я вам тонну картошки почистить, вы ее почистите; сортир вымыть — вымоете. В данном случае я приказываю вам бросить ведра и взять кисти. Идите в ленкомнату и занимайтесь своим делом. Где дежурный по батарее?

— Сержант Ларин в клубе, — выскочило у Родиона, и он тотчас покраснел: «Кто за язык тянул болвана?»

— Как в клубе? А ну бегом за ним, Фомин.

Кольку выдуло из туалета. В дверях он чуть не сшиб с ног сержанта Клауса из второго дивизиона.

В зал было не пропихнуться. Солдаты толпились даже в коридоре, гусино вытягивая шеи. Колька у самых кресел споткнулся о чей-то сапог и уткнулся кому-то в спину. На него зашипели. Скинув шапку, Колька прижал ее к груди и весь прилип к щербатому кусочку полотна. Где же он видел эти золотистые копны сена, чинно поскрипывающие на возах, эти заводи и подлески, продутые ветрами? Было ли это? И почему он так бестолково любил их раньше? У Кольки осеклось дыхание, защипало в глазах. Вспомнив, зачем его сюда послали, он промокнул шапкой глаза, собрался с духом и хотел громко крикнуть, но вместо крика вышел простуженный шепот: «Сержант Ларин, на выход!» Солдаты заворчали, и Колька юркнул в коридор. Через минут пять мрачно вылез Ларин и наморщил лоб: «Ну чего еще?» — «Замполит вызывает», — деловито бросил Колька. «Понятно, — сплюнул Ларин, поправляя повязку и штык-нож. — Цветков продал? Не могли сболтнуть, что я в штаб ушел? Учить вас надо, салажня».

В казарму они вошли через запасной ход. Ларин загремел строевым шагом по надраенному полу и цокнул каблуками перед замполитом.

— Товарищ старший лейтенант, сержант Ларин по вашему приказанию прибыл!

Замполит ревниво пробежался глазами по его выправке и, не заметив ничего неуставного, несколько разочаровался.

— Почему вы покинули пост? А вдруг тревога? Мальчишка! Кончишь дежурство — и бегом к начальнику караула. Скажешь, что я объявил тебе двое суток отбывания на гауптвахте. Ясно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — побледнел Ларин.

— А сейчас ищите другого дневального. Цветков уже имеет задание.

Родион со стыдливой досадой представил, что сейчас творится в душе Ларина и как тот пакостно думает про него, увидел на своих пальцах липкие струйки грязи, которую он теперь чувствовал всеми нервами под кожей, и опять в сердце пахнула счастливая злость — она и заглушила вину и страх перед Лариным. Родион с рассеянной усмешкой повернулся к Фомину, который все это время тревожно и недоуменно к нему приглядывался, и тихо сказал:

— Вот так, Коля. Никак нам не дают вместе поработать.

В казарме — предпраздничный кавардак. Койки сдвинуты на середину, тумбочки и табуретки — горой. Навинтив на сапоги тонкой стальной проволоки, солдаты выделывают ногами хитрые вензеля, словно по льду на коньках, — так они умудряются соскабливать старую половую краску. Некоторые орудуют острыми лопатами или стеклом. Вначале плеснут на доски воды, а потом шуруют по мокрому. У одних пол — будто бруснику на нем душили, а у других — розовато-белый.

У Родиона затекли ноги, намокла от пота гимнастерка. Колька тоже по-рыбьи дышит, но лопату не бросает, только по сторонам косится: никто на перекур не решается, всем охота управиться пораньше, иначе новая краска не успеет высохнуть, и пол придется покрывать мастикой завтра.

Двойная радость на душе у ребят. Во-первых, Новый год через двенадцать часов, а во-вторых, им просто-напросто подфартило: сегодня в наряд заступает третий дивизион. После обеда покончили с мастикой, отгладили пол «ласточкой» и принялись за себя. Блаженно зафыркали у кранов, бросились к иголкам и утюгам. Замкомвзвода Большаков приказал еще с вечера выстирать обмундирование, и теперь на зависть всему дивизиону взвод управления весело толпился в бытовой комнате, разутюживался. К Фомину — длинная очередь. Брякнул он сдуру, что стричь может. Его тут же заарканили старослужащие, сунули ему машинку в руки и ножницы. Он уже пальцами еле ворочает, а клиенты — друг за дружкой. Случай — и Колька Фомин знаменит. Ларин по плечу его похлопывает. А Колька уже все на свете проклинает. У самого брюки не глажены, воротничок не подшит.

После ужина, одетые во все чистое, солдаты запрудили ленкомнату. В центре прямо к потолку рвалась тонкая елочка с аккуратными густыми лапами. К ней смущенно прижимались самодельные домики, зверюшки, дешевые конфеты. Кто-то подвесил отшлифованную до блеска гильзу. Ящик с раймаговскими игрушками еще прошлым месяцем раздавил комсорг дивизиона старший сержант Седых. Все оглядывали елку, стесняясь друг друга, словно боялись быть уличенными в сентиментальности. Но вот Ларин где-то раздобыл баян, и лица разгладились, грохотом сыпанули шуточки. Две мелодии были как бы пробные, подготовительные, а на третью не выдержали, обстучали музыку сапогами. И вдруг опять удивил Фомин: он захотел петь. Большаков прямо ахнул: вот тебе и овца. А когда Колька запел, все начали украдкой переглядываться, снова чего-то застеснялись. В конце, после того как растроганный Большаков благодарно потискал певца в своих лапах, Родиону пришлось выдержать ликующе-победный взгляд Фомина, и ему стало неловко. Но тут опять взвизгнул баян, перечеркнувший все, что было до этого, и десятки сапог вместе с пылью затоптали и неприятную досаду Родиона. Что-то знакомое и далекое было в этой пляске и музыке, какую-то заматерелую тоску приманивали они. Родион вспомнил таракановскую свадьбу, красивое от вина и танцев лицо матери, потом другое ее лицо, последнее, и задохнулся, выскочил из ленкомнаты. Он забился в дальний угол возле окошка и, обкусывая губы, плакал одной грудью. Ему было приятно жалеть и ненавидеть себя. Мысль о том, что мамы больше никогда не будет в этой жизни, показалась ему такой страшной, что на секунду почудилось, будто сознание уплывает в сон. На эту мысль накручивалось столько всего, что он не мог противопоставить ей никакую другую мысль, и потому первоначальный ужас легко перешел в равнодушную сладкую тоску, которая все оправдывала и все делала смешным. На миг музыка и топот из ленкомнаты громко ворвались в казарму и тут же стихли: очевидно, кто-то вышел. Родион затих: он понял, что идут к нему. Между койками вырос Большаков. Немного потоптался и робко присел на табурет. Он смущался своего жаркого лица и шумного счастливого дыхания.

— Чего смотался? — спросил он.

— Хочется побыть одному. Разве устав запрещает? — досадливо бросил Родион и поругал себя за вспыльчивость: Большаков мог рассердиться и уйти, а этого Родиону почему-то не хотелось.

Замкомвзвода задумчиво поглядел в пол, что-то соображая, и наконец решился.

— Давно меня тянет на разговор с тобой, Цветков. Две недели ты у нас во взводе, но как бы и нет тебя. Баранцев, тот проще, хотя и занозист. Вся хитрость его на виду. А ты вроде и не грызешься с ребятами, но словно обиду какую затаил. Мы ведь не привыкли так, втихомолку. Или ты брезгуешь нами?

За последние два месяца Родиона впервые так прямо вызывали на откровенность, и он растерялся, ибо не знал, о чем говорить. «Если я сумею сейчас объяснить ему все, что творится в моей душе и голове, то что же тогда, останется от меня? Ведь ничто из моей болтовни не может быть принято им, кроме страшных слов о матери», — со злой усмешкой подумал он. И тут же съехидничал себе: «А что, собственно, я так оберегаю и от кого? Какую такую тайну? Может, я просто хочу казаться загадочным? Что такое ум — никто не знает и но определит. Тогда чего же я? Кто может доказать, что я умный, а он дурак? Пару цитат из Сенеки или Шопенгауэра и он может вызубрить. Но разве он станет счастливей от этого? Выходит, я всю жизнь кормил не ум, а память. Ведь, в сущности, нет никакого смысла в том, что я острее, чем он, чувствую бесконечность Вселенной и оскорбительную мгновенность человеческой жизни. Да и почему я так уверен, что чувствую это острее?»