Седьмая принцесса (сборник) - Фарджон Элеонор (Элинор) - Страница 5

Потрясённые люди обступили их, и тут босоногий лодочник, товарищ Бертиных детских забав, вышел вперёд и робко произнёс:

— Я возьму её в жёны, Ваша Светлость, если она не против.

Берта согласно кивнула златокудрой головкой, и Барон, хрипло засмеявшись, передал её юноше с рук на руки и ушёл. Кликнули священника, зазвонили свадебные колокола. Жених поставил Берту на землю, — впервые в жизни её голая ножка коснулась земли, — и они пошли венчаться. Но удивительное дело! Куда бы ни ступала Берта правой ножкой, на земле оставалась блестящая золотая монета. Весь путь в церковь и обратно оказался устлан золотом.

Люди шли следом и кричали:

— Смотрите! Глядите! Берта Золотая-ножка! Берта Златоножка!

Деревня веселилась целый день, скрипач и дудочник играли свадебные песни, народ танцевал, а в самой гуще толпы — босоногие жених и невеста. Под ногами Берты тут же вырастали золотые пригорки. К полуночи золота стало так много, что крестьяне принялись сметать его вениками и мётлами. А наутро отнесли мешок с золотом Барону:

— Возьмите подать, Ваша Светлость. Деревня спасена.

Барон обрадовался, точно ребёнок. Спешно отправил посыльных с золотом к Королю, а потом спросил у крестьян, как же удалось им достать столько денег. Узнав, что спасла их его родная дочь благодаря своему волшебному дару, Барой бросился в деревню и простил Берту.

— Пойдём, дорогая, обратно в замок, — позвал он.

Но Берта, засмеявшись, помотала головкой: Не могу, батюшка. Ведь я теперь замужем и должна жить с мужем. А чулок я никогда носить не буду — только босая нога родит золотые монеты. Зато ни тебе, ни крестьянам не грозит теперь нищета.

Отец обнял её на прощанье и ушёл домой.

До конца дней своих Берта, а с нею и муж, и дети ходили только босиком. Так что штопать чулки ей не довелось, — со вздохом прибавила Нянюшка.

ГОРДАЯ ИНФАНТА

— Ну, Нянюшка, — воскликнула Дорис, увидев в руках у Нянюшки свой длинный бледно-розовый чулок. — Не чини этот чулок! Пожалуйста, не чини!

— Отчего же, милая? — спросила Нянюшка, — Его как раз пора заштопать. Вон сколько петель спереди спустилось…

— Вот и: не штопай! Штопка на самом видном месте — это ужасно! Его надо просто выбросить!

— Но ведь это твои выходные шёлковые чулки! Что ж ты — в одном чулке в гости пойдёшь?

Дорис надулась:

— Лучше уж вовсе не ходить в гости, чем в штопаных чулках. Все будут глазеть и пальцем показывать!

— Экая ты гордячка, — сказала Нянюшка, заправляя шёлковую нить в самую тонкую иглу. — Гордость — это порок, не лучше зависти. Боишься на людях в чинёном чулке показаться, значит, ты ничем не лучше испанской инфанты, которую я тоже нянчила когда-то. Она вечно стыдилась хорошего — а хорошего в ней было немало! — и гордилась всякой чепухой.

— Чем же она гордилась, Нянюшка? — спросила Дорис.

— Говорю тебе — ерундой всякой. Так возгордится, нос задерёт — на неё и управы не найдёшь. Скажем, уронит платок, а лакей подхватит — так она у нас слишком горда, чтоб ему спасибо сказать. Ела только на золотых тарелках, на серебряных ни-ни; слишком горда. В карету ей впрягали только пару, да какую! Снежно-белую кобылку с голубыми глазами, серебряной уздечкой и лазурным плюмажем и чёрного конька с огненными глазами, золотой уздечкой и красным плюмажем. А увидит в хвосте чёрного коня белый волос или в гриве белой кобылы чёрный волос — беда! Наша гордая инфанта живо их из Испании прогонит.

— Почему ты такая гордячка? — спрошу я иногда.

— Как ты, Нянюшка, не понимаешь? — ответит она свысока. — Я же испанская инфанта! У меня же самое широкое в мире платье из золотой парчи, расшитое самым крупным в Европе жемчугом! Мне все кланяются, когда я иду по улице! И скоро все великие короли съедутся просить моей руки! Богаче моего отца в мире нет, у него сундуки от золота ломятся, он все заморские края покорил, его корабли все моря бороздят — он самый главный владыка на свете! И богатства его в один прекрасный день станут моими. Так чего же ты, Нянюшка, спрашиваешь? Разве мне нечем гордиться?

— Да уж, — отвечаю, — твоя правда. Ты, видно, такая уродилась.

Однажды отправились мы с инфантой кататься в золотой карете, запряжённой белой кобылой и чёрным жеребцом. В деревушке неподалёку от города увидели пекарню, а у порога — простолюдинку с голым младенцем. Младенец раскудрявый, румяный, как ягодка, хохочет у матери на руках. А мать подкидывает его вверх и припевает:

Выглянув из окошка кареты, инфанта послушала песенку, и глаза её гневно вспыхнули. Она выпрыгнула на землю, подскочила к женщине и закричала:

— Ты лжешь! Это со мной никто в Кастилье не сравнится! Я испанская инфанта, наследница короля! Это тебе не булки печь и детей рожать!

Женщина счастливо засмеялась, сверкнув красивыми белыми зубами:

— Нет, милая барышня, одно дело простую булку испечь, другое дело — самую лучшую. Да и ребёночка такого ни у кого нет! Правда, солнышко моё? — и она поцеловала складочки на шее младенца..

— Всё ты лжёшь! — закричала гордая инфанта. Прыгнула обратно в карету, велела кучеру ехать домой да погонять лошадей. Во дворце направилась прямиком на кухню, потребовала у остолбеневшей поварихи миску с мукой, плеснула туда воды, скатала большой тугой шар, пошлёпала его маленькими сердитыми ручками и приказала поварихе сунуть его в печку, а когда будет готов — подать королю-отцу на ужин. Вечером все уселись за стол. И на блюде внесли булку. Вы бы видели эту булку! Твёрдая, точно камень.

— Что это? — испуганно спросил испанский король.

— Булка тебе на ужин, — гордо провозгласила инфанта. — Я её сама делала.

Сперва король попробовал разрезать булку ножом. Потом — разрубить мечом. Наконец он расхохотался и сказал старшему хлеборезу:

— Отошлите-ка булку главнокомандующему, пусть сунет в пушку вместо ядра и стреляет в марокканцев.

Покраснев, надувшись, точно индюшка, инфанта вышла из-за стола и удалилась, задравши нос кверху. Ужинать вовсе не стала и утешать себя не позволила. Поутру сказала, что поедет кататься одна. Я-то видела, что она всё ещё горюет, и собралась было с ней ехать. Только она меня не взяла. Каждое утро, целый месяц кряду, уезжала она куда-то в своей роскошной карете, а куда — неизвестно. Мы и кучера спрашивали, но он признался, что ему велено держать язык за зубами.

И вот однажды, за ужином, когда король и инфанта уселись за стол, на золотом подносе внесли новую булку. Свежая, ароматная, ровно золотистая, с румяной корочкой! Король тут же отрезал кусок и съел, даже без масла, до последней крошки.

— Какой хлеб! Какой вкусный хлеб! Я такой булки в жизни не едал!

Испанская инфанта снова покраснела, но на сей раз — от радости.

— Я сама испекла её, папа. Своими руками! У меня пока ещё выходит не так хорошо, как у жены пекаря, но она говорит, что когда-нибудь я испеку самую лучшую булку во всей Испании.

Король крепко обнял и поцеловал инфанту:

— Я горжусь дочерью, которая печёт такие чудесные булки.

Инфанта стояла гордая, я её такой гордой и не видела прежде.

Зато после, много лет спустя, увидела я мою инфанту гордой пуще прежнего. Она послала за мной, чтоб я её первенца нянчила. Замуж она вышла за французского короля, и мы не виделись с самой свадьбы. Инфанта встретила меня на пороге дворца. Я обняла её и, конечно, спросила:

— Ну что, милая, каков твой младенец?

— Ой, Нянюшка! — воскликнула она радостно. — Я самая гордая женщина на свете. У меня самый-самый лучший сын! Ведь этим можно гордиться, правда?