Седьмая принцесса (сборник) - Фарджон Элеонор (Элинор) - Страница 10

— Да, — отвечают они хором.

— Тогда мне велено кое-что вам передать. Поднявшись в воздух до самых макушек деревьев, Гермес остановился и крикнул мне: «Когда братья придут её искать, скажи, что я верну её тому, кто пожертвует для неё самым дорогим. Пускай при тебе ответят, что готовы они отдать. Незримый для людских глаз, я буду рядом и услышу всё».

— О, Гермес! — воскликнул Даймон. — Где бы ты ни был, услышь меня! Верни сестру, и я отдам тебе свою силу, пусть бессильно падут мои руки и я не смогу снова коснуться её нежных щёк.

— О, Гермес! — воскликнул Саймон. — Я отдам не только силу, я отдам свой голос, пусть вовеки не произнесу я милое сердцу имя.

— О, Гермес! — перебил его брат. — Кроме силы и голоса я отдам своё зрение. Пусть мне вовек не коснуться, не позвать, не увидеть милой Талии.

— О, Гермес! — перебил его брат. — Я отдам силу и голос, зрение и слух. Пусть никогда не коснусь я сестры, не увижу её, не позову и не услышу в ответ её звонкий, голос.

— Кроме того, — снова вступил Даймон, — я готов отдать свою жизнь, лишь бы Талия вернулась домой целой и невредимой.

— И я! И я готов умереть, Гермес! Я тоже умру с радостью, лишь бы спасти сестру.

Саймон и Даймон злобно уставились друг на друга: вдруг брат вспомнит ещё что-то, позабытое, и сестру вернут ему? Обоим казалось, что кроме собственной жизни им уже нечего отдать. И они ждали, надеясь увидеть Талию прежде, чем настигнет их смерть.

Но чуда не произошло. Бог не появился. Казалось, сестра теперь потеряна навсегда. Глаза братьев наполнились слезами, взгляды потеплели, ненависть сменилась сочувствием и скорбью, и Саймон с Даймоном раскрыли друг другу свои объятья. Они сказали — одновременно, точно сговорившись:

— Брат мой, сестра потеряна для нас навсегда, но если б ей суждено было вернуться, я не ревновал бы её больше, я бы отдал её тебе с радостью!

Едва они проговорили эти слова, старый пастух трижды-дунул на ягнёнка, и пред нами предстала маленькая Талия, милая и веселая, как прежде. Она кинулась обнимать братьев, а старик у нас на глазах превратился вдруг в юношу, в сияющего великолепного бога с крылышками на ногах, взмыл в небо яркой стремительной птицей и исчез в синеве.

МОРСКОЕ ДИТЯТКО

Вот и опустела корзинка. Старая Нянюшка рассказала столько сказок, что перештопала все чулки и носки у Дорис, и Мери-Матильды, и даже у Ронни и Роли! Конечно, завтра они понаделают новых дырок. Но пока Нянюшка сидит у камина, сложив на коленях руки, и ждёт, чтобы дети заснули.

Все угомонились. Только Мери-Матильде не спится. И не грустна, и не больна, да только сна — ни в одном глазу. Всё встает и смеётся, глядя на Нянюшку поверх прутьев детской кроватки, Нянюшка подойдёт, уложит её, подоткнёт одеяло, а она перевернётся, выглянет из-за прутьев и опять засмеётся.

— Спать пора, Мери-Матильда, — баюкает Нянюшка. — Закрой глазки да засыпай.

Но не спится Мери-Матильде. Наконец Нянюшка берёт девочку на руки, идёт с ней к камину и — небывалое дело! — принимается тихонько укачивать.

— Что, девонька моя? Не спится? — воркует Няшошка. — Неужто совсем не спится? Вот и дитятку морскому не спалось. Она у меня вовсе не спала — ни днём, ни ночью. Первая моя питомица! Никому я о ней не рассказывала. А тебе, уж так и быть, расскажу. Закрывай, Мери-Матильда, глазки да слушай.

Не скажу тебе точно, когда это случилось. Но Потоп уже давно схлынул, и люди снова но Земле расплодились. От роду мне было лет десять, и никуда я ещё не выбиралась из родной норфолкской деревеньки. Так и жила у моря с отцом да с матерью. Отец рыбачил и пахал, а мать варила и кормила, стирала и убирала, ткала и пряла. Такая уж мужская и женская доля испокон веков. Так что не скажу я тебе точно, когда я появилась на свет, когда морское дитятко нянчила.

Произошло это так. Наша хижина стояла на краю утёса, и волны во время прилива бились под самыми окнами. Зато во время отлива море откатывало так далеко, что и глазу не видно. Старики говорили, будто ещё до Потопа, давным-давно, волны и в прилив до деревни не добирались, а утёс наш выдавался в море гораздо дальше. И там, на дальней оконечности утёса, стояла другая деревушка. Но когда схлынули воды Потопа, утёс так и не обнажился, дальняя деревня так и осталась на дне морском, и в штормовые ночи оттуда доносился звон — то били колокола на церковной звоннице. Не смейся, девонька, не смейся над Старой Нянькой. Мы в это чудо крепко верили, а в один прекрасный день поверили и того крепче.

Разразился в наших краях страшный шторм. Старики и те страшней не видывали: точно снова Всемирный Потоп нахлынул. День был чёрен как ночь, ветер сметал людей будто щепки, а дождь лил, словно разверзлось над головой ещё одно-море. Дом сотрясался от непрерывных раскатов — такой грохот не перекричать, и мы приноровились объясняться знаками. А молнии сверкали до того ярко — матушка даже нитку в иголку вдеть успевала. Короче, всем штормам шторм. Мама перепугалась до смерти, но отец посматривал на небо и говорил:

— Пронесёт! Обойдётся!

Отец мой знал толк в погоде — что предсказал, то и вышло. Отсверкали молнии, последние раскаты стихли вдали, дождь кончился, ветер стих, небо расчистилось, и закатное солнце озарило мокрый прибрежный песок, превратив его в золотую скатерть. Сколько видно глазу — кругом золото. Ибо шторм сотворил чудо: он увёл с собой море и обнажилось дно — без конца и края. И там, вдалеке, на золотой скатерти, мы увидели крохотную деревушку, сиявшую в закатных лучах.

Только вообрази, Мери-Матильда! Мы своими глазами увидели затонувшую деревню!

Все высыпали на берег. Вдруг я сорвалась с места, и вся ребятня за мной. Мы бежали по бывшему дну к воскресшей деревне, а родители кричали нам вслед:

— Вернитесь! Одумайтесь! Море вот-вот хлынет вспять!

Но очень уж нам хотелось рассмотреть деревеньку вблизи. А потом и родители поддались искушению и побежали за нами по песчаному дну. Уже можно было различить дома — точно золотые кирпичики, блестели они на солнце, улицы извивались золотыми ручейками, а церковный шпиль сиял, точно огненная игла.

Добралась я до деревни первой. Я ведь отменной бегуньей росла; любого обгоню — и малого, и большого — и не устану ни капельки. Под конец мы, правда, уже не бежали, слишком далёк оказался путь. Но я поспешала и, ступив на деревенскую улицу, завернула за угол. Вдруг кто-то из взрослых за спиной крикнул:

— Глядите! Там дальше — море!

И в самом деле — на горизонте блестела полоса воды.

— Осторожно! Оно может нахлынуть в любую минуту! Мы не успеем! Нас смоет!

Выглянула я из-за угла, смотрю: все повернули обратно, бегут что есть мочи. Никто меня не заметил, не окликнул. Родители, верно, думали, что я опять впереди, во главе ребячьей ватаги. Так я и осталась одна-одинёшенька в затонувшей деревне.

Как же славно я погуляла по улицам! Заглянула в каждый дом, в каждую комнату. Даже в церковь зашла! Всё осталось, будто час назад тут ещё кипела жизнь, будто вот-вот вернутся хозяева и заживут сызнова. В садах цвели цветы, ветви гнулись под тяжестью яблок, столы стояли накрытые, еда тёплая, на очагах — кастрюли да чайники, на полах игрушки рассыпаны. А в спальнях, наверху, непременно кто-то спал — в каждой кровати. Дедушки и бабушки, отцы и матери, юноши и девушки, мальчики и девочки — спали крепким сном, не добудишься. Лишь в одном доме, в комнатушке под самой крышей, нашла я в колыбели маленькую девочку, которая не спала.

И скажу я тебе честно, что я в жизни не видывала ребёнка слаще и краше. Глаза голубые, точно волны морские, недаром море застило ей солнце столько лет. Кожа белая-белая, как морская пена, а волосы золотые — словно песок на закатном солнце. Она заметила меня, села в колыбельке и радостно загукала. Наклонилась я, и она тотчас ко мне на руки пошла, как к родной. Я — давай её по комнате таскать, вверх-вниз качать, играть с ней по-всякому. И приговариваю: «Дитятко! Дитятко моё морское! Красавица моя». Но вот поднесла я её к окну, показываю, как что называется, и вдруг вижу: море-то вдали зашевелилось!