Отрок. Все восемь книг (СИ) - Красницкий Евгений Сергеевич - Страница 13

К тому же могучий организм не старого еще мужика постепенно преодолевал последствия ранения — постепенно перестали мучит головные боли и головокружения, прекратила трястись голова. Со зрением, правда, остались проблемы, и дед, всматриваясь вдаль, зажмуривал левый глаз, словно прицеливаясь.

И тут- то, как раз, и выпал случай. Село было богатым, соответственно и стадо, которое надо было пасти — большим — несколько сотен голов. Траву на небольших лесных пастбищах оно выедало быстро, и скотину часто приходилось перегонять с места на место. Вот мужики, покалякав между собой, да со старостой, решили стадо разделить. Понадобились новые пастухи.

В седле дед держался уверенно, с кнутом обращаться умел прекрасно, а для наблюдения за дальним краем пастбища ему в помощники, в качестве еще одной пары глаз, приставили Мишку. Вторым пастухом стал Немой. Был он каким-то дедовым дальним родственником, что, впрочем, для существующей более ста лет общины редкостью не являлось — за сто лет чуть ли не все село вперекрест переженилось и породнилось. Однако связывало Немого с дедом не только родство и близкое соседство — жил он через один дом от дедова подворья — но и общая судьба.

Свой жуткий шрам на лице дед заработал спасая Немого, когда тот, получив два тяжелых ранения, повалился на шею коня и начал медленно сползать на бок. Дед Немого прикрыл, даже срубил половца, норовившего добить раненого, но от удара второго степняка не уберегся — упал с разрубленным лицом, а ногу ему, уже потом, кони стоптали.

Немой же, благодаря деду выжил. Впрочем был он до того дня вовсе не немым, звали его Лют, в крещении Андрей. Был он парнем медвежьей силы, молчаливым и угрюмым: редкий односельчанин мог похвастаться, что видел, как Андрей улыбается. Из той сечи на Палицком поле он, так же как и дед, вышел калекой. Половецкая сабля начисто снесла ему три пальца и половину ладони на левой руке, а наконечник копья пробил горло, навсегда лишив голоса. В довершение всех бед, через несколько месяцев после ранения, Немой лишился единственного близкого человека — матери.

Деда Корнея, после всего случившегося, он почитал как отца родного, и как-то так незаметно получилось, стал Немой еще одним членом его семьи. Вплоть до того, что переселился жить в пристройку на дедовом подворье, в которой когда-то, в благополучные времена, обитала холопская семья. Никто и не удивился тому, что, когда дед подался в пастухи, Андрей последовал за ним.

Четвертым в их компании был, конечно же Чиф. Пушистым черно-рыжим шариком он катался по всему пастбищу, каким-то чудом умудряясь не попасть под копыта или на рога, но почти каждый день попадая в свежие коровьи лепешки, с соответствующими последствиями для экстерьера и аромата.

Вот эта- то компания и послужила толчком для пробуждения в теле мальчишки из села Ратного личности Михаила Андреевича Ратникова из города Санкт-Петербурга.

В тот день — самый обыкновенный, ничем в череде других таких же дней, не выделяющийся, дед в положенное время развел костерок и принялся кашеварить. Так уж почему-то получилось, что соль оказалась у Мишки, а что-то еще — то ли сало, то ли лук — у Немого. Дед подозвал обоих к себе, они протянули, не слезая с коней требуемые продукты, и тут появился Чиф. По обыкновению благоухающий навозом и несущий в зубах не то крысу, не то еще какого-то мелкого зверька, вероятно предназначенного стать его долей в общий котел.

"Трое в лодке, не считая собаки. Ирландское рагу".

Мысль ударила словно электрический разряд. И вовсе не похож был Чиф на фокстерьера Монморанси из книги английского писателя, но почти дословное воспроизводство ситуации, описанной Джеромом Клапкой Джеромом, стало, тем не менее, ростком из которого начало стремительно вырастать дерево воспоминаний.

"Я, Ратников Михаил Андреевич, проживающий: Санкт-Петербург, улица… Мама моя! Получилось! Я живой, я молод, я свободен! Впереди целая жизнь…".

— Михайла, ты чего? Андрюха, лови его, падает!

Очнулся Мишка уже на земле, оттого, что Немой плескал ему на лицо воду, а Чиф ее тут же слизывал. Все-таки, эмоциональный всплеск был очень мощным, и детский организм благоразумно отключил сознание, ставшее на какой-то момент настоящим "вулканом страстей", как бы банально это определение не звучало.

Дед, сначала решивший, что вернулась непонятная внукова болезнь, потом пересмотревший диагноз в сторону "солнцем голову напекло", заставил Мишку часа два пролежать в тенечке, а по пути домой все время поглядывал, не собирается ли внучек снова сковырнуться с конской спины на грешную землю.

Двухчасовое лежание в тенечке действительно помогло: эмоции, кое-как удалось пригасить, но мысли… Мысли, с этого дня стали одолевать «новорожденного» постоянно. Так и появилась привычка к внутренним монологам или диалогам с язвительным собеседником, иронично обращающимся к Мишке "сэр Майкл".

Впрочем, поначалу, впадать в особую задумчивость новое тело не давало. Детский организм требовал движения, крика, впечатлений — всего того, что так раздражает порой взрослых в детском поведении, но что совершенно необходимо для нормального развития. Зачастую Мишка легко побеждал Михаила Андреевича Ратникова и тот на некоторое время как бы засыпал. Но зато, когда выпадала спокойная минутка, мысли, отнюдь не детские, начинали литься захватывая сознание безраздельно.

Максим Леонидович оказался прав: адаптация удалась стопроцентно. Дом был действительно родным домом, мать — матерью, язык двенадцатого века — родным языком, привычным и понятным. Даже быт, коренным образом отличный и менее комфортный, не порождал никаких проблем.

Временной зазор между «вселением» и «осознанием» сыграл роль своеобразного психологического демпфера. Не будь его, еще неизвестно, как бы принял человек ХХ века необходимость есть вместо картошки репу, пользоваться вместо (пардон) туалетной бумаги мхом и мыть голову печной золой. А так Мишку нисколько не удивляло и не шокировало то, что сарафан является мужской верхней одеждой, что женщины используют для стирки куриный помет, что спать приходится вповалку на полатях, что в жаркую погоду мужчины, пренебрегая штанами, щеголяют в одних долгополых льняных рубахах.

Оказалось, что не является предосудительным называть вслух своими именами мужские и женские гениталии (слова эти еще не стали ругательными), слова «змей» и «гад» поменялись местами (змей — ругательство, а гад — обобщенное именование пресмыкающихся и земноводных), слово «дядька» обозначает не родственника, а наставника или просто нестарого, но уважаемого человека.

Любой взрослый (вовсе даже и не родственник) запросто может отпустить пацану подзатыльник или пинок (за провинность или просто так — что б под ногами не вертелся), и это не считается непедагогичным. А за серьезный проступок могут (вздрогните, господа гуманисты!) выпороть и плетью.

Чуть ли не половина домов в Ратном не имела печных труб и топилась по-черному. Несколько же совсем старых домов имели земляные полы и входя в них, приходилось не подниматься на крыльцо, а спускаться на три-четыре ступеньки вниз, так как эти дома, по старинному обычаю, были почти на треть заглублены в землю. Окошки в домах служили скорее для вентиляции, чем для освещения и либо затягивались бычьим пузырем, либо просто задвигались дощечкой.

Но за время между «вселением» и «осознанием» Мишка ко всему этому и еще очень, очень многому привык. Все было знакомым, понятным, своим, родным.

После некоторых размышлений пришлось признать, что взаимопроникновение двух личностей началось гораздо раньше «пробуждения». Иначе с чего бы Мишка, ни слова не знавший по-английски, да и не подозревавший о существовании такого языка, назвал щенка Чифом? Кстати, когда кто-то поинтересовался: что это за кличка такая странная, Мишка быстренько нашелся с ответом. Мол специально так назвал, что бы можно было, при нужде, и шепотом позвать, собаки, мол, лучше людей слышат.