Дневник одного тела - Пеннак Даниэль - Страница 42

* * *

53 года, 2 дня

Вторник, 12 октября 1976 года

Тому, что я записал вчера, нет места в этом дневнике. И это радует!

* * *

53 года, 1 месяц, 5 дней

Понедельник, 15 ноября 1976 года

Тижо, которого развеселила эта история, сказал, что видел однажды, как его друг Р.Д. писал под шумок на машину полицейского, который в этот момент как раз выписывал ему штраф. Шел дождь, и, пока инспектор заполнял квитанцию, сосредоточившись на том, чтобы не намочить блокнот, Р.Д., прикрыв член полой плаща, слил все содержимое своего мочевого пузыря на открытую переднюю дверцу патрульной машины. И правда, такое свободное обращение со сфинктерами перед лицом власти вызывает восхищение. Я на такое был бы неспособен. И не только из страха, но еще и потому, что истории подобного рода мне никогда не казались смешными. Все эти прилюдные пуканья, писанья, рыганья вызывают у меня еще большее омерзение, чем скрытые. Возможно, именно поэтому я всегда держался в стороне от коллективных видов спорта. Общежитие, раздевалка, столовая, автобус на всю команду, где пресловутая мужская сила выставляется напоказ и цветет пышным цветом, – все это не для меня. Видимо, тут сказывается мое положение единственного ребенка в семье. Или я слишком долго прожил в пансионе. Или просто я такой скрытный…

* * *

53 года, 1 месяц, 10 дней

Суббота, 20 ноября 1976 года

Брюно вдруг ни с того ни с сего спрашивает меня, присутствовал ли я при его рождении. По тону его голоса я чувствую, что меня вопрошает не любопытство, а дух времени. (Дух времени очень подозрителен по части таких тем.) На самом деле нет, я не присутствовал при рождении ни Брюно, ни Лизон. Почему? Из страха? Из отсутствия любопытства? Потому что Мона не попросила меня об этом? Потому что мне неприятно смотреть на растерзанные тела? Из уважения к сокровенным местам Моны? Не знаю, ничего не могу сказать. По правде говоря, вопрос даже не поднимался, в наше время просто не принято было присутствовать при родах собственной жены. Но дух времени требует ответов, особенно на вопросы, которые не принято задавать. Что же, я из тех мужей, что бросают жен мучиться в одиночку? Из тех отцов, которым с самого начала наплевать на отцовство? Вот что спрашивает сын, не сводя с меня пытливого взгляда. Конечно же нет, мой мальчик, у меня кружится голова, когда она кружится у твоей матери, я ужасно страдаю от ее мигреней, мне больно, когда у нее болит живот, ее тело всегда было мне в высшей степени интересно, а пока ты и твоя сестренка появлялись на свет, я в приемной родильного отделения ломал себе руки самым классическим образом. Во всем, что касается моей жены, я чувствителен до невозможности. И мне было бы очень любопытно увидеть, как ты приходишь в этот мир. И Лизон тоже. Так что же? Может, это рождение Тижо, вой Марты, мечущейся в липкой постели, ее отверстое, сочащееся кровью лоно, бледное лицо дышащего водкой Манеса навсегда отвратили меня от любых родовспомогательных опытов? Вполне возможно. Но во время вашего рождения я не вспоминал об этом. Все эти картины запрятаны глубоко в моей памяти.

И все такое, чего я Брюно не сказал, но что крутилось у меня в голове, когда я услышал свой ответ: «При твоем рождении? Нет, а что?»

– Да вот, Сильви беременна, и я думаю пойти принять своего сына.

Имеющий уши да услышит…

ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН

...

Милая моя Лизон,

Перечитал про эту перепалку с твоим братом, и мне стало стыдно. Это претендующее на остроумие «Нет, а что?» только углубило ров, что пролег между нами. И я не только не попытался его хоть чуточку присыпать, но, кажется, даже испытал определенное удовольствие от того, что он стал глубже. Настолько глубже, что вскоре стал могилой наших отношений. Брюно раздражал меня. Я считал, что дело в несовместимости. Характеры разные, говорил я, вот и все. И на том стоял. Подобное родительское возмущение составляет материальную основу психоанализа. Я должен был найти время (и силы), чтобы ответить тогда Брюно. Тем более что, перечитывая этот дневник, я не нахожу в нем ни единого описания беременной Моны. А ведь эта писанина посвящена именно телу! И все же нет – ни намека. Как будто вы с Брюно явились на свет в результате партеногенеза. А до этого – ничего не было. Хуже того, я обнаружил, что даже размышления на эту тему не вызывают во мне ни малейшего воспоминания о двух беременностях Моны. Вот что мне следовало сказать тогда Брюно. Ничего не помню о беременности твоей матери, мой мальчик, прости, я сам поражен, но факт остается фактом. И поразмышлять немного об этом вместе с ним. Думаю, такое не редкость среди мужчин моего поколения. (Еще одна область, где я ничем не выделился.) Женщина в ту пору вынашивала ребенка в окружении других женщин. Мужчины же словно застряли где-то в начале неолита, едва осознавая свою активную роль в размножении. Рассказывали про одну женщину, которая ждала ребенка как творение Святого Духа. Впрочем, женщина не «ждала», она трудилась на ниве продолжения рода, ждал мужчина и, чтобы скоротать это ожидание, изменял жене, пока та снова не становилась пригодной к употреблению. И потом, вот уже пятьсот лет как над образом беременной женщины нависла тень Тридентского собора [27] , запретившего художникам изображать Мадонну беременной и даже кормящей Младенца грудью! Нельзя такое изображать ни в живописи, ни в скульптуре, на такое нельзя смотреть, об этом не упоминают, не вспоминают, такое надо вычеркнуть из памяти, это – святое! Позор любому проявлению животного начала! Уберите этот живот, чтоб я его не видел! Дева Мария – это вам не млекопитающее! Все это прочно засело в католическом подсознании моего поколения, да и в моем тоже, несмотря на декларируемый мною атеизм. Ведь моя голова была создана по образу и подобию всех остальных.

С другой стороны, Мона говорит, что, когда вы с Брюно были уже в пути, мы с ней еще очень долго занимались любовью. Целомудрие никогда не было нашей сильной стороной, и если я сегодня не помню Мону беременной, то это во искупление тех любовных игр, о которых у нее остались как раз очень даже приятные воспоминания! В определенный момент беременности, когда наступило время «окончательной отделки изделия» (sic), она сама положила конец нашим кувырканиям.

Видишь ли, Лизон, в ту пору, когда вы родились, эра беременного мужчины еще не начиналась (это – открытие вашего поколения): впечатляющая смена ролей, когда «матричный отец» полностью копирует «материнский персонаж», до такой степени, что (помнишь?) твой приятель Ф.Д., пока его жена рожала, корчился от боли, а Брюно заявил, что может кормить Грегуара из рожка гораздо лучше Сильви.

И наконец, главное, что я сказал бы Брюно, если бы наш разговор и правда состоялся, это что в ту самую секунду, когда я взял вас на руки – и Брюно, и тебя, – мне показалось, что вы были всегда! Это-то и поразительно: наши дети существовали извечно! Стоит им родиться, как мы уже не можем помыслить себя без них. Конечно, мы помним время, когда их еще не было, когда мы жили без них, но их физическое присутствие укореняется в нас так внезапно и так глубоко, что нам кажется, что они существовали всегда. Это чувство относится только к нашим детям. Что касается всех остальных существ, какими бы близкими и любимыми они ни были, мы все же можем представить себе их отсутствие, а вот отсутствие детей, даже самых что ни на есть новорожденных, нам не представить. Да, мне очень хотелось бы иметь возможность поговорить об этом с Брюно.

* * *

53 года, 2 месяца, 16 дней

Воскресенье 26 декабря 1976 года

Посмотрел фильм «Дерсу Узала» японского режиссера Куросавы. При первом появлении внезапно возникшего из тундры [28]  Дерсу сердце сжалось от дурного предчувствия. Этот охотник, этот умница, подумал я, этот кусок живой природы, этот старый, но такой чуткий человекозверь ослепнет. Вот что с ним случится. Зрение у него начнет падать, мало-помалу его будет окутывать мрак, он не сможет нормально целиться, из охотника превратится в добычу и так и погибнет. А поскольку этот персонаж мне, как и другим зрителям, был очень симпатичен, я весь фильм просидел в тяжелейшем состоянии бессильного сопереживания, ожидая неотвратимого конца. И конечно же, случилось то, что и должно было случиться. Дерсу стал плохо видеть, и в конце концов его убили охотники, позарившиеся на суперсовременное ружье, которое оставил ему его друг, капитан-землепроходец, чтобы как-то восполнить утраченную остроту зрения. Такое предвидение в кино мне не нравится. Бывает, я даже ухожу с фильма, потому что заранее знаю, чем он кончится. Жду Мону в кафе, читаю книжку. Чаще всего она подтверждает мою догадку, вызывая во мне смешанное чувство удовлетворения и разочарования. Но с Дерсу Узала было иначе. Тут дело не в слабом сценарии. Я просто вспомнил о собственных ощущениях в тот день, лет шесть или семь назад, когда вдруг понял, что почти не вижу вдаль. В тот день я был как Дерсу.