Дневник одного тела - Пеннак Даниэль - Страница 34

Утром – последнее тампонирование, и уже новый интерн отправляет меня восвояси с таким оптимизмом, словно благодаря ему я начинаю жизнь заново. Но, едва вернувшись домой, я снова чувствую, как в горло мне льется что-то сиропообразное, с не оставляющим никаких сомнений металлическим вкусом. Через четыре часа я снова в больнице, где меня тампонируют в четвертый раз. (Кто сказал, что к боли нельзя привыкнуть?) На этот раз интерн настроен скептически. Я делаю это исключительно для очистки совести, мсье, у вас нет никакого кровотечения. Доктор, каждые четыре часа у меня происходит внутреннее кровоизлияние. Мсье, это иллюзия, у вас обычное носовое кровотечение, как бывает у большинства детей, нельзя сказать, что это нормально для вашего возраста, но все равно – ничего страшного. Тампонирование сделало свое дело, кровь у вас больше не идет.

Снова возвращаюсь домой. Где кровавая «иллюзия» повторяется как и прежде, с той же периодичностью. Этьен присылает ко мне своего приятеля из «Скорой помощи». Поскольку дело происходит между двумя «сливами», приятель подтверждает диагноз специалиста. Кровь у вас не идет, это всего лишь иллюзия, возможно, от страха, не паникуйте, спите, все пройдет. Я не паникую, я теряю силы. Слабею, и Мона бьет тревогу. Чтобы все выяснить, она решает вынуть тампон. И подсчитать количество потерянной крови. Новое кровотечение – полная чашка. И опять из левой ноздри. Через четыре часа – вторая чашка. Мы снова едем в больницу, чтобы сунуть чашки под нос эскулапу и спросить его, что он думает об этих «иллюзиях». Ничего не выходит, мы попадаем к новому врачу. Новое тампонирование под предлогом того, что предыдущее было некачественно сделано. Тампонирование – дело гораздо более тонкое, чем может показаться, но не беспокойтесь, сударь, носовое кровотечение – вещь абсолютно безобидная.

В понедельник утром мое тело, облаченное в безупречный костюм начальника, вновь приступает к своим деловым обязанностям. Каждые четыре часа я уединяюсь в туалете, чтобы спокойно выпустить из себя положенную порцию крови – как пописать. Вместе с кровью я теряю и силы. А вместе с силами физическими – силу духа. После каждого кровотечения на меня нападает неуемная грусть. Можно подумать, что печаль заполняет места, оставшиеся пустовать после вытекшей крови. Я чувствую, как на меня надвигается смерть. Медленно, но верно она заступает место жизни. Мне бы так хотелось провести еще десяток лет рядом с Моной, смотреть, как растет Брюно, утешать Лизон, когда к ней придет первая любовь и связанные с ней огорчения. На этом пункте – первая любовь Лизон – я, охваченный предсмертной тоской, останавливаюсь особо. Я не хочу, чтобы Лизон страдала. Не хочу, чтобы какой-нибудь мерзавец воспользовался ее чуть неуклюжей грацией, трепетным взглядом на мир, упрямыми поисками истины в счастье. Одновременно с тоской на меня снисходит некое подобие покоя, я опускаю весла, отдаюсь на волю волн, пусть поток – поток моей собственной крови – несет меня к смерти, думаю я, ведь умереть – это как будто уснуть…

На следующий день идти на работу нет сил. Заехал Тижо, которому позвонила встревоженная Мона, и тут же отвез меня в Сен-Луи, где подвизается один его знакомый фельдшер, знакомый, в свою очередь, с одним маститым хирургом-отоларингологом, который, придя в ужас от количества крови, потерянной мною за эти два дня, делает заключение о диагностической ошибке: это именно носовое кровотечение, только заднее, требующее немедленной операции под общим наркозом. Мона отпускает мою руку на пороге операционного блока.

Когда я проснулся, моя голова напоминала тыкву, нашпигованную иголками. Возбуждение страшное. Тело, внешне неподвижное, ходит ходуном. Внутри у меня все дергается, словно во мне кто-то сидит, тот самый, кто, по словам Моны, все это время бредил. Это ощущение одержимости – реакция на морфий, такое часто бывает, поясняет дежурная сестра, которую я умоляю морфий мне больше не колоть. Нельзя, мсье, вам будет очень больно! Будет больно, тогда и поговорим.

После отмены морфия боль нарастает, и каждый из моих нервов участвует в этом процессе с самым живым интересом. Я чувствую себя святым Себастьяном, у которого под прицелом лучников оказалось одно лишь лицо. Стрелы втыкаются мне между глаз. Когда их колчаны пустеют, мучения становятся более терпимыми – не надо только шевелиться. Учитывая мой пониженный гемоглобин, хирург хочет продержать меня в больнице дней десять, чтобы я смог восстановить силы без переливания крови. Он просит меня простить его коллег за диагностическую ошибку. Чего вы хотите? Заднее носовое кровотечение – штука редкая, а медицина не принадлежит к точным наукам. При постановке диагноза, добавляет он, всегда надо оставлять место для сомнения, сомнение в медицине – это как пожарник в театре. К сожалению, молодые интерны постигают эту премудрость только на собственном опыте.

* * *

43 года, 9 месяцев, 8 дней

Вторник, 18 июля 1967 года

Десять дней на больничной койке, из них половину продрых, а вторую половину писал вышеизложенное. Вначале из-за огромных марлевых усов, висевших у меня из ноздрей, я был похож на турка в старинном представлении. Меня пичкают железом, я лежу себе, почитываю, вяло прогуливаюсь по коридорам, запоминаю имена врачей и медсестер, привыкаю к больничному ритму жизни, к местным обычаям, к столовской еде, не думаю ни о чем, отдыхаю, не проявляя никакого нетерпения. Единственное, что огорчает меня, помимо болезни, это уродство моей полосатой пижамы. (Мона уверяет, что другой в магазине не было.)

Мой сосед по палате – молодой пожарник, пострадавший от полицейских дубинок во время манифестаций, проходивших в начале месяца. Он утверждает, что оказался между представителями правопорядка и группой манифестантов. Поскольку на нем не было формы, власти выбили ему зубы, вывихнули челюсть, повредили носовую перегородку и надбровье, сломали несколько ребер, руку и лодыжку. Он плачет. Ему страшно. Он плачет от страха. И я неспособен его утешить. Утиное кряканье, которое я испускаю из-под своих бинтов, не вяжется с мудростью моих увещеваний. От его родителей и невесты, заливающейся слезами девчонки, тоже мало проку. К жизни его вернут товарищи по бригаде. Каждый вечер в палату заваливаются с полдюжины пожарников, переодетых в девиц в национальных костюмах – бретонских, эльзасских, савойских, провансальских, алжирских, – и устраивают этакий фольклорный хэппенинг, к радости медсестер со всего этажа: с волынками, дудочками, бубнами, криками «ю-ю!», народными танцами, печеньем, кускусом, кислой капустой, «кроненбургом», мятным чаем, савойским вином и всеобщим хохотом, который, вместо того чтобы добить нашего бедного пожарника (из-за поломанных ребер и челюсти смех для него – настоящая пытка), наоборот, его воскрешает.

* * *

43 года, 9 месяцев, 17 дней

Четверг, 27 июля 1967 года

Вернулся из больницы домой. Отпраздновал это дело в постели с Моной. Но гемоглобин у меня 9,8 вместо 13. Подозреваю, что моих красных кровяных шариков все же недостаточно для полноценного снабжения пещеристых тел. Но это если бы не было знойного гостеприимства Моны. Встает у меня отлично! Мы даже побиваем рекорд длительности.

Да, вставать-то у меня встает, но вот какая штука: вместо оргазма я заливаюсь слезами! Начинаю буквально рыдать, безудержно, перемежая рыдания извинениями, которые только усугубляют дело. Та же история на работе, где мне приходится уйти с итогового совещания, чтобы выплакаться у себя в кабинете. Беспричинная грусть, экзистенциальная тоска чистой воды накатывает на меня неожиданной волной, разрушительной, как прорыв плотины. Послеоперационная депрессия, ничего удивительного, после потери крови душа переходит в жидкое состояние. А выход? Отдых, мсье, вам следует хорошенько отдохнуть, вас как катком переехало, вы выжаты как лимон, чтобы вновь обрести форму, вам нужно время. Телячья печенка, мсье, много телячьей печенки в лечебных целях, она так богата железом, опять же, конина, кровяная колбаса и отдых, на шпинат не налегайте, железа в нем нет, это все сказки, и избегайте сильных эмоций, лучше займитесь спортом, пусть ваше тело снова почувствует себя в круговороте жизни!