10 лет и 3/4 - Паронуцци Фред - Страница 17

Мы заходили к нему в будку, когда его не было, лис­тали порнографические журналы и делали вид, что прекрасно в этом предмете разбираемся, а потом пи­сали на всю эту макулатуру и смеялись до колик.

Но сегодня нам было не до смеха.

– Не пойду я туда, – твердил Жожо, – не хочу в дурдом.

– Никто тебя не посылает в дурдом, – объяснил ему Азиз, – это вроде санатория, ты там отдохнешь, поправишься и вернешься к нам.

– Помнишь, когда у меня была операция на мозге, – добавил я, – я там прекрасно провел время с хоро­шенькими медсестрами…

– Не было у тебя никакой операции на мозге, тебе там яйца вправляли, – ответил Жожо, и я вдруг по­чувствовал, что его судьба стала меня меньше беспо­коить. – И что я стану делать без своих предков? Я никого не просил вмешиваться. Других предков у ме­ня все равно нет, и что мне делать, если теперь их за­садят? Это из-за меня они пойдут под суд. Потому что я не так отвечал тому доктору. Не сумел соврать. Я все всегда делаю не так… Не пойду к психам! Хочу, чтобы все стало как раньше, будто ничего не прои­зошло. Все было нормально, все путем. И, если они не вернут меня обратно, я знаю, что сделаю: выпрыгну из окошка, как Крампон, и тогда все оставят меня в покое…

Потом мы по упавшему дереву (с закрытыми глаза­ми!) перешли речку, которая вовсю бурлила из-за схода снегов, и договорились построить летом ша­лаш, прямо у железной дороги.

Мы возвращались в Южин, толкая перед собой ве­лосипеды. Вершины гор четко вырисовывались на яс­ном голубом небе. Была весна, но на Мон Шарвен еще оставались ледники. Воздух был такой чистый, что можно было все разглядеть на самом верху. Я сво­ими глазами видел, как горная лань скачет по склонам Голе-де-ля-Труи…

Настали летние каникулы, и я остался совсем один.

Ноэль и Азиз отправились к себе на родину, а Ми­риам помогала родителям на ферме, косила траву.

Братец Жерар путешествовал автостопом по Гре­ции со своим другом Деде, а сестренка Нана витала в облаках. Облака эти были сплошь розовые, малень­кие и компактные, и плыли они по салону лимонного «багги». Мсье Бюффлие и Нана не сводили друг с друга влюбленных глаз, и вид у них был дебильный. Чтобы хоть как-то развеяться, я читал книги про аль­пинистов и мечтал о тех днях, когда сам смогу лазать по склонам, ни у кого не спрашивая разрешения.

Родители Жожо вернулись в Южин, но без Жожо, и мадам Баччи по-прежнему ездила отовариваться в Альбервиль, совершенно анонимно. Игроки в шары не желали больше знаться с мсье Баччи, и он целыми днями просиживал у телевизора. В любом случае на костылях по такой жаре особо не погуляешь…

По ущельям Арли прокатилась «Тур де Франс». Мне перепали две кепки «Рикар» и наклейки от жвачки «Голливуд». Еще я ходил в бассейн и подце­пил там бородавки.

Жожо пока жил в секретном месте. Его должны бы­ли поместить в приемную семью (странное слово, так говорят про скучные книги: поместили книгу в биб­лиотеку, на самую верхнюю полку, и никто ее не чи­тает) . Почему-то считалось, что ребенок может полю­бить свою новую семью, совсем как старую, но я не понимал, как такое возможно…

Сквозь летнюю жару проклевывался сентябрь. Ка­никулы выдались скучные. Я начал бегать трусцой и даже собрал гербарий.

В коллеже [33] я снова оказался в одиночестве, по­тому что все мои друзья выбрали немецкий, язык для самых умных, а я ведь тоже один из самых умных, но выбрал, понятно, итальянский.

В новой школе мы были самые мелкие, и верзилы-девятиклассники с удовольствием нас пихали, пока мы метались по коридорам в поисках нужного каби­нета, а к списку предметов, которые мне не даются, добавились физика и химия. Мы с опаской входили в ворота школы. Старшие курили, сплевывали на зем­лю, сидя на своих мопедах, и хватали девочек за шею, делая вид, что им самим это противно. Под их насмешливыми взглядами мы невольно втягивали головы в плечи: бремя смущения давило тяжелее рюк­заков…

Мириам все хорошела, и все парни пытались ее соблазнить. Ноэль меня даже предупредил, что один незнакомый второгодник повадился садиться с ней рядом на уроках швейного дела. И мне было немного досадно, что она проявляет меньше интереса ко мне и к Монблану и к звериным какашкам.

Среда по-прежнему была выходным днем, и это ра­довало. Мы строили шалаш среди каштанов, непода­леку от городской свалки. Про Жожо не говорили, но думали о нем постоянно: нам его не хватало.

Первый триместр пролетел незаметно, а потом до­ма начались проблемы: бабушка сдавала с каждым днем, а виной тому был Альцгеймер.

Альцгеймер – это такая пакость, которая норовит поселиться внутри у какого-нибудь престарелого человека и постепенно свести его на нет. Под конец остаются только глаза, наполненные слезами, и самое страшное в том, что человек не помнит, по какому поводу он плачет…

Альцгеймер и недержание зажали бабушку в свои кровожадные тиски. Родители покупали ей подгузни­ки максимального размера, кости ее хрустели. Она вся пошла пятнами, кожа стала совсем прозрачной, волосы падали в суп. Это была уже не бабушка, а паззл из 1350 деталей, который никому не удастся собрать.

Однажды вечером я сидел на диване между бабуш­кой и Псом, который машинально продолжал вилять хвостом, хотя я закончил гладить его еще пять минут назад, и смотрел документальный фильм про зебр и львиц. И вдруг бабушка как закричит:

– Я уж и на улицу-то боюсь выходить! Того и гляди сожрут!

За окошком у нас были не джунгли, а обычная савойская осень, и я подумал, что они там, на небесах, могли бы предусмотреть запасные мозги для тех, кто ненароком пришел в негодность. Мне захотелось побыть среди людей, и я отправился к Азизу делать физику: в его доме людей всегда предостаточно.

В квартире Будуду мальчишки возились посреди гостиной, и Науль кричала: «Все, кончайте, я сейчас вам всем задам!» Из кухни доносился аромат барани­ны, из проигрывателя – зажигательная арабская музыка. Квартира была до краев наполнена жизнью, и я чувствовал, что Альцгеймер сюда близко не под­ступится…

Иногда, словно по ошибке, к бабушке ненадолго возвращался рассудок, и она опять становилась той прежней бабушкой, которая водила меня в кафе-мо­роженое у Источников. В то счастливое время мы си­дели с ней на террасе, как влюбленная парочка. Бабушка всегда выбирала ванильное, с торчащим из вазочки треугольным печеньем, и, пока она с озорной улыбкой смаковала десерт, я представлял, сколько парней сходило по ней с ума, когда она была моло­денькой (у нее на комоде стояли фотографии той поры: она была ужасно красивой). В такие минуты я любил свою бабушку больше всех на свете…

Временами Альцгеймер, будто издеваясь, ненадол­го оставлял ее в покое, и она, очнувшись, сознавала всю неприглядность и конфузность своего положе­ния и дрожащим голосом спрашивала: «Неужели та­кое возможно, внучек мой маленький?» – и комкала в руках платок. Она сидела и причитала: «Неужели такое возможно?», а потом быстро переключалась на что-то другое, как сломанный телевизор, который са­мопроизвольно перескакивает с канала на канал…

В конце ноября у нее случился рецидив чахотки. Мы не сразу спохватились, решили, что она просто простудилась, дали ложку «Вогезского сиропа» [34] и густо намазали грудь вьетнамским бальзамом, но ды­шать бабушке было уже тяжело, пришлось похлопать ее по спине.

Это не помогло: бабушка рухнула на диван, темпе­ратура подскочила до рекордной отметки. Мы вызва­ли «скорую», и первыми на выручку примчались по­жарники из добровольческой бригады. Они включи­ли мигалку и домчали нашу бабушку в больницу, да­же на красный свет пролетали…

Дальше события развивались стремительно. Мучительная смерть настигла бабушку ран­ним утром, в четыре часа три минуты, в одиннадцатой палате.