Проснись в Фамагусте - Парнов Еремей Иудович - Страница 6

Аббаса словно током ударило. Выпростав руки наружу, он вновь нашарил откинутый клапан и полез в мешок одноглазого, успевшего проникнуться окружающим холодом и окоченеть. Найдя толовую шашку и завёрнутый в газету смолистый комочек мумиё, которое Муслим принимал при малейшем недомогании, Аббас собрал в кучку всё, что только могло гореть, оставил щёлочку для дыхания и чиркнул спичкой. В импровизированной палатке разгорелся небольшой костерок.

Тол лениво таял на слабом огне, давая устойчивый жар, проникавший до самых костей. Человек выжил и мог благодарной молитвой встретить восход, чтобы, отогревшись под яростными лучами горного солнца, вновь возблагодарить небо. Только негоже было молиться рядом с трупом. Мёртвый всегда нечист, даже если он был тебе другом. Вначале следовало предать тело земле и совершить омовение. Тем более что лицо и ободранные в кровь руки Аббаса покрывала жирная копоть. Он с трудом перевернул отяжелевшее тело. Грудь Муслима оказалась простреленной в трех местах. Выходные отверстия чернели на спине неправдоподобно большими, опалёнными по краям дырами. Одна из пуль вошла в рюкзак и, прошив несколько пакетов с наркотиками, застряла в жестянке бобов.

Раздеть задубевшего одноглазого оказалось ещё сложнее. Действуя где зубами, а где штыком, Аббас сумел стащить штормовку, мохеровый жилет и широкие армейские брюки, которые покойный вправлял в гетры. Бережно пересыпав героин из пробитых мешочков в карманы Муслимовой штормовки, Аббас застегнул молнии и все добро упрятал в рюкзак. Столь же обстоятельно и неторопливо он снял с неподатливой мёртвой руки электронные часы, где безмятежно мелькали цифры, и раздавил каблуком свои. Собрав торчащие из-под снега камни, кое-как засыпал останки. Затем постоял над сиротливым курганом, прочёл заупокойную молитву ала-ль-мейит и, подобрав по дороге винтовку, направился в сторону прямо противоположную той, почти вертикальной, забитой снегом расщелине, которая подарила ему жизнь.

На кроках Муслима значились у Большого ребра только две пунктирные линии. О северном верхнем пути, где полегла вчера большая часть отряда, следовало забыть навсегда. Оставалась, таким образом, единственная возможность обогнуть Синее ущелье с юга и выйти по гребню на перевал, за которым лежала дорога в Бутан. Других шансов скоро добраться до обитаемых мест не было.

Как далеко и отчётливо виделось с горных высот! По одну сторону, где пламенели освещённые солнцем обрывы, щетинились в дымных провалах колючие леса, залитые в эту пору водой. Там редкими пятнами желтела прошлогодняя хвоя пихт и вспыхивали колючие звезды отражённого света. А ещё ниже, за каменными россыпями и зеленью округлых холмов, в бинокль просматривались спасительные кедровники, где в изобилии водилась дичь и было сколько угодно дров для костра.

Аббас не боялся голода. Консервов должно было хватить ему на несколько суток. Главным врагом оставалась ночная стужа. Но прежде чем спуститься в тёплые низины, нужно было взойти на снежное плато и найти единственный в округе цепной мост, построенный ещё царями Тибета.

Суровая твердыня далёкой страны лежала по другую сторону гребня в лиловой дымке, где проявилась надоблачная исполинская тень и пошла за Аббасом, повторяя малейшие его движения.

В Синем ущелье, на плоской крыше гомпы трещали, корчились в огне непокорные ветви рододендрона и шипела вода на неподатливых берёзовых чурбаках. Вперясь в безбрежность, монах-отшельник незряче следил, как прихотливо и бегло свивается дымная струйка, выписывая тающие бесконечные полукольца.

Ветер гнал дым прямо в немигающие глаза, полоскал молитвенные ленты с вещими округлыми письменами и уносил их в невыразимую изначальную пустоту, из которой когда-то возникли стихии.

Но Аббас увидел в бинокль только белесую струйку, исчезавшую в синеве. Она виднелась ещё долго и растаяла лишь тогда, когда лэм вывел к рощице низкорослых чернокорых берёз.

5

На церемонию приношения в жертву вселенной собрались все обитатели форта. Кроме тридцати семи монахов, непосредственно вовлечённых в действо, у входа в храм толпились крестьяне, торговцы и четыре солдата, составляющие местный гарнизон. Их непосредственный командир и кормилец, в ранге правителя дзонга, был допущен к алтарю, где пред ликом золочёных будд верховный лама осыпал зерном инкрустированный бирюзой и кораллами ступенчатый диск, концентрические ярусы которого символизировали оболочки иллюзорного мира.

Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнажённого чрева Майтреи — грядущего будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитильки в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.

Майтрея, которого здесь называли Чампой[10], был изображён в виде добродушного бритоголового толстяка. Ещё не пришло его время новым буддой сойти на грешную землю, и он с дремотной улыбкой взирал на происходящее сквозь благовонный дым, сжимая в руке дорожный узелок.

Исполнятся сроки, с победным громом расколется скрывающая его гора, и он уже в облике принца пойдёт по гималайским тропам, возвещая наступление эры счастья и справедливости.

Тайный знак колеса и кувшинчик с амритой — напитком бессмертия — метит горные перевалы, дабы не сбился с пути долгожданный. Фарфоровый белоснежный цветок чампы напоит его горьковатым и чистым дыханием в минуту краткого отдыха. Утренняя заря одарит венцом всепоглощающего сияния…

Смолк бормочущий хор. Звон гонгов возвестил о приближении кульминационного момента службы — выноса мандалы. Старшие ламы, взявшись за руки, пробормотали заклинания и, подхватив диск на шёлковое полотнище, словно только что выпеченный каравай, поспешили наружу.

Горстка мирян раздалась, люди повалились наземь и поползли за возрождённой вселенной, целуя следы мудрых своих пастырей и подбирая обронённые зерна. Ведь этот ячмень и эти просяные крупинки, оставшиеся после обряда кормления птиц, обретали чудесное свойство излечивать сто восемь недугов.

На сём служба закончилась, и каждый мог вернуться к своим делам. Однако жители «Всепоглощающего света» не спешили расходиться. Непостижимым образом распространилась весть о том, что минувшей ночью в Синем ущелье вспыхнула кровопролитная война и возле самой гомпы осталась гора трупов. Из уст в уста передавались жуткие подробности бойни. Особое смущение умов вызвало известие об имевшем якобы место случае ролланга[11]. Оживший мертвец, заряженный недоброй силой, в настоящий момент продвигался по направлению к дзонгу. Добравшись до мира живых людей, он мог принести неисчислимые горести.

Суеверные горцы шептали охранительные заклинания и что было мочи вертели молитвенные мельнички, отгоняя беду от себя и от своего дома.

— Поистине наступают новые времена, — пророчествовали монахи. — Близится конец эры страшных иллюзий. Проникнемся же мужеством перенести последние видения. И тогда нам будет дано услышать гром обрушенной горы, из которой выйдет Возлюбленный король с бутоном лотоса.

— А как же будет с демоном, который идёт к нам, учитель? — спрашивали мальчики, живущие в монастыре. — Он разрушит дома и предаст нас всех мучительной смерти. Как уберечься? Куда бежать?

— Оставайтесь на месте, — успокаивал лама, обучавший несравненному искусству письма. — Бесстрашие духа — величайшая из заслуг. Смерть — не конец, но только новое начало. Путнику, избравшему благую цель, она дарует высокое рождение в облике счастливого принца, а самым достойным — в рубище аскета, далеко продвинувшегося на дороге спасения.