Архипелаг Блуждающих Огней - Кругосветов Саша - Страница 36

Рядом с коттеджем Лолы стояла похожая на вигвам хижина из бревен и тряпок с открытым фасадом. Она любила развести на входе огонь, сесть рядом и заниматься плетением корзины. Это напоминало ей старый образ жизни.

Мы совершали короткие прогулки, навещали ее друзей, собирали дрова. Лола обучала меня названиям птиц. Имена птиц были звукоподражательными, и она прекрасно умела имитировать их пение.

Лола с удовольствием копировала ритмические шаги и пение мужских духов Шоортов во время церемонии Хайн. Была очень артистичной и обаятельной. Иногда, войдя в образ, нежно толкала меня в бок своей тростью и говорила полушутливо: «Шоорт очень хочет женщину». Лола рассказывает о шалостях индейцев во время церемонии Хайн. Смеется до слез. Смотрит на меня смущенно, говорит, прикрывая рот рукой: «Que salvajes!» (какие дикари). Сколько эмоций и радостного восприятия жизни у этой совсем уже древней индианки!

При встречах с Ангелой Лола любит вспоминать шаманов-обманщиков. Ангела делает вид, что держит шнурок, за который она, то есть шаман-обманщик, перетягивает китов на берег. Ангела тянет шнурок, тащит его к себе: «Сейчас, сейчас я выташу большого кита на беper». Лола падает на пол, без сил от смеха. Глаза закрыты. Слезы по щекам льются рекой. Морщины разглаживаются, лицо молодеет. На несколько минут она превращается в большого ребенка.

Лучшее ее воспоминание – любимый дед по материнской линии Алакен, который был очень сильным шаманом. Умел предсказывать будущее с помощью видений.

Худшее воспоминание – эпидемия кори в 1924 – 25 годах (болезнь Уайтмена). Лола называет ее «колиот-куаки». Умирали каждый день. Дети. Матери. Молодые девушки и парни. Много-много мертвых. Полно огромное кладбище. На ее глазах умирает весь ее народ. Плакать нет сил. Она остается одна, единственная Сельк’ам на всем белом свете, никому не нужная на этой земле, захваченной враждебными чужаками, наедине со своими воспоминаниями, тоже никому не нужными.

Мне пора было готовиться к отъезду. Лола считает, раз я – не на острове, то живу на большой ферме овец вблизи Буэнос-Айреса. Вновь и вновь она спрашивает о «моем покровителе». Лола хочет быть уверенной, что «покровитель» пришлет меня обратно. В конце концов «мой покровитель» становится «нашим покровителем».

У нее были закончены две корзины. Я несколько раз упрашивала ее продать их. Лола отказывалась, ссылаясь на то, что обещала корзины соседям. Перед моим отъездом она просила, чтобы я непременно вернулась весной. «Вот, возьми эти корзины. Отдай «нашему покровителю». Чтобы он тебя отпустил. Я тебя обязательно дождусь в этот раз. Ты уж приезжай. А следующего раза уже не будет».

Она просила привезти ей музыкальный инструмент, объясняла, какой, как он выглядит. Я поняла, что это – флейта. «Зачем тебе флейта, Лола?» «Я помню, – отвечала она, – гостя из Америки. Мне тогда было то ли сорок, то ли пятьдесят лет. Он пришел к нам на Фаньяно один, только с индейцем-проводником. Пешком. Его звали Роки. Ни один белый не может пешком перейти эти горы. У него был очень высокий мешок на спине, который лямками закреплялся на плечах и на лбу. Он подарил нам хорошие кожаные сапоги. Мы сидели в вигваме моего дяди. Мама была жива. Мои братья. И сестры – дети моего дяди. Все хо’опы. Как мне понравился тогда этот человек! Высокий, сильный. Волосы собраны на затылке. Как он ласково смотрел на нас! Таких людей больше я уже не встречала. Разговор наш не получался. Он достал – флейта, ты говоришь? И сыграл мелодию. До сих пор она звучит у меня в ушах. Я снова хочу послушать флейту. И эту мелодию. Прошу тебя. Сделай это для меня». Рассказывая об этом, Лола раскраснелась и будто скинула лет тридцать-сорок; до сих пор она оставалась красивой женщиной.

Я вернулась, как обещала, весной. Отдала флейту Лоле. Та долго возилась с инструментом, а я ушла по своим делам. Когда вернулась, Лола сказала: «Слушай», и сыграла что хотела – мелодию, нежную, трогательную. Снова и снова повторяла она музыкальный узор, очаровательный в своей бессмысленности и волшебной иллюзорности. Словно пыталась очнуться ото сна, выйти из мистического мира вечной зачарованной нематериальной красоты. Потом без флейты напела. Ей удалось повторить несложные слова немецкой песенки. Откуда она могла их знать? Верно, это далось ей непросто. Когда слова песни закончились, Лола заплакала. Это был первый и единственный раз за все время нашего знакомства. Видимо, она понимала, что ее жизненный путь завершается.

Уезжая, я уговаривала Лолу переехать к моим друзьям, жившим неподалеку. В очень хороший дом, к очень хорошим людям, где за ней был бы и уход, и пригляд. Но Лола захотела остаться в долине своих предков. Мы прощались как мать и дочь.

Лола оказалась права. Больше мы не увиделись. На следующий год была очень холодная зима и много снега. Лола заболела. Puestero отвез ее на маленьком автобусе в больницу. Через три дня Лолы не стало. До сих пор меня не покидает ощущение, что я сделала не все, что могла.

Очень и очень давно происходили события тех лет, но я помню их так ясно, как если бы они были вчера. Когда я узнала, что есть человек, интересующийся жизнью индейцев, я вспомнила о моей Лоле. Нахлынули воспоминания. Извините, если покажусь Вам сентиментальной или навязчивой. Я решилась написать это письмо. Может, что-то пригодится Вам для вашей работы. Ничего большего для Лолы я уже сделать не могу.

С уважением, Анна».

К письму был приколот маленький листок с нотами. И текстом немецкой песенки. Посмотрев на него, я сразу понял, что это старинная немецкая колыбельная «Мой домик». Лола все-таки спела колыбельную Анне, своей новой дочери.

Конечно, я тоже знаю эту колыбельную. Мой хороший приятель Ромочка Броверман родился и провел детство в Германии. Он рассказывал мне ранее, что именно эту колыбельную пела ему в детстве его mutti:

Не поручусь за перевод – hut может означать и домик, и хижину, и шляпу.

Однажды, листая книгу художника, писателя, путешественника и музыканта Рокуэлла Кента, любуясь пейзажами острова Онасин его работы, неожиданно наткнулся на следующие воспоминания автора:

«Сижу у огня в вигваме самого могущественного шамана в окрестностях озера Фаньяно. С ним его жена, сестра и их взрослые дети. Все шаманы. В вигваме тепло, чисто, сухо. Индейцы смотрят на меня дружелюбно и с любопытством. Как на подопытного кролика. Они плохо знают испанский. А английский вообще не знают. Надо разрядить обстановку. Достаю флейту. Что им сыграть? Не Вебера же «Волшебный стрелок». Вспоминаю свое посещение дома Сары Браун в Пунта Аренас, превращенного в музей. Над маленьким фортепиано – старая фотография. На ней: хозяйка Сара Браун, английский миссионер Томас Бриджес, капитан Александр, известный русский мореплаватель. Все еще довольно молодые, красивые. Стоят обнявшись, как два брата с сестрой. На фортепиано – открытая нотная тетрадь. Ноты старинной колыбельной «Мой домик». Не исключено, что капитан Александр, будучи здесь в гостях, играл эту волшебную песню колокольчиков. Немецкая песенка, возможно, была одинаково близка и английскому миссионеру, и золушке из Курляндии, ставшей чилийской принцессой, и известному русскому путешественнику. Очень хорошо! Мелодия простая и милая. Сыграю её индейцам. Потом попробую спеть, слова я помню. Хотя, им-то какая разница, что за слова…»

Здесь же у Кента приводится запись музыки и текста этой немецкой колыбельной. Запись совпадает с тем, что прислала Анна. Видать, тот американец Роки, о котором вспоминала Лола, был не кто иной, как Рокуэлл Кент. Круг замкнулся.