Ларец Марии Медичи(без илл.) - Парнов Еремей Иудович - Страница 31

— Если это правда, то из-за одного этого камня следует истребить тамплиеров! Моей казне как раз он очень требуется… Но все это пока лишь мечты. У меня нет послушного папы. Напротив, в Риме сидит самый скверный из всех пап. И он мой враг. Чем ответим мы на его новую буллу?

— Мы нанесем святейшему удар, который еще послужит нам в будущем деле. В Лангедоке опасный климат, сир. Там не забыли альбигойские войны. В Тулузе, Фуа, Каркассоне — всюду тлеют угли ереси и мятежа. Южане равно ненавидят и святейший престол и власть христианнейшего короля.

— Пусть лучше ненавидят папу… Ты, однако, отклоняешься, Флотт.

— Напротив, государь. Я хочу обратить ваше высочайшее внимание именно на юг, где тамплиеры имеют обширную собственность. Там сосредоточены главные их силы. В накаленном климате Лангедока может легко вскружиться голова. Среди тамплиеров, сир, отпрыски лучших семейств королевства. Это все горячая холостая молодежь, которой беззаветно преданы служилые люди ордена. Именно в Лангедоке, где процветают ненависть и разврат, остатки катарской ереси мешаются с тайными учениями Востока, которые исповедует орден.

— Что же это за страшные учения? Напугай же меня, мой Флотт.

— Вас, сир? Это невозможно! Я думаю лишь о том, как будут напуганы судьи.

— Хорошо сказано. По крайней мере, им придется принять испуганный вид.

— Это одно и то же, сир. Позвольте продолжить… запугивание?

Филипп молча кивнул.

— Учение тамплиеров — это чудовищнейшая смесь азиатских культов. Здесь и атеизм радикальных сект ислама, и обряды, которые справляют в далекой Индии, и проклятый еще Библией богомерзкий ритуал вавилонских жрецов. Орден давно уже превратился в тайный союз, который все ненавидят. Поэтому мы тут же приобретем новых друзей взамен старых врагов.

— Если, конечно, победим.

— Да, сир. Те, кто унаследует титулы и земли храмовников, едва ли станут жалеть об уничтожении ордена. Следует учесть также, что у духовенства тамплиеры тоже не в чести.

— Это можно понять. Богатым и сильным завидуют.

— Истина, сир. К тому же богохульства…

— Все это прекрасно. Я усвоил уже твою мысль о том, как дрожащий от омерзения судейский обнаружит вдруг, что за белым плащом командора скрывается черное обличье богомерзкого грешника. Пусть так… Но что ты можешь сказать мне об этом, кроме общих фраз, Флотт? Где богохульство? Где оргии? Где козни дьявола? Погоди! — Видя, что Флотт рвется возразить, король сделал отстраняющий жест. — Я знаю, что под пыткой люди обычно сознаются в любых обвинениях. Мне просто любопытно знать, на самом ли деле в замках ордена творятся все эти непотребства?

— О, мой государь! Достаточно взглянуть только на скульптурные украшения за стенами этих замков, чтобы убедиться в истинности народной молвы. Тамплиеры действительно вынесли с Востока постыдные символы и обряды. Если же принять во внимание образ жизни рыцарей итальянского ордена Веселых братьев, которых церковь наделила правом открытого разврата и мотовства, то, правда, любые преувеличения на счет наших ревнителей веры христовой не вызовут удивления. Эти веселые братья…

— Ну, итальянцы меня не интересуют… Пока.

— Не осмелюсь возражать, но…

— А ты осмелься.

— Итальянцы пользуются большим влиянием на юге Франции, особенно среди тамплиеров. Доколе христианский мир будет терпеть изнеженность и роскошь своих духовных пастырей? — С наигранным пафосом, но сохраняя полную серьезность на неподвижном лице, Петр Флотт поднял руку. — Доколе Рим, аки блудница вавилонская, будет отвращать сердца сынов и дочерей христовых от истинной веры примером гнусной жизни своей?.. Что скажете, государь? — Флотт скрестил на груди руки и вернулся к окну.

— А ведь неплохо, Флотт!.. Клянусь ослицей, неплохо. Записывай мой ответ.

— Я готов, сир! — Флотт метнулся к конторке, где уже были приготовлены письменные принадлежности и пергамент.

— Начало, значит, обычное… Его ты после припишешь. Потом я задам свой вопрос: «Из одного ли духовенства состоит христианская церковь? Дают ли ему его старинные привилегии право отнимать у государей средства к управлению и защите их государств? Можно ли оставлять духовенство утопать в неге и сладострастной роскоши, когда отечество нуждается в их деньгах?..» Каково, Флотт?

— Это пощечина, сир. Непревзойденная по форме пощечина.

— Тогда ступай заканчивать ордонанс. И пришли ко мне Гильома Ногарэ. Сегодня мы объявили войну тамплиерам, но они еще не знают о том…

— И не скоро узнают, сир.

— Да. К сожалению.

— Медленный яд — самый надежный, сир. Итальянцы уверяют, что от него нет противоядия, а они в таких делах мастаки…

Но к тайному разочарованию короля папа неожиданно отступил. На потеху всему христианскому миру он громогласно заявил, что обе его буллы о налогах на духовенство к Франции никакого касательства не имеют и на права Филиппа не посягают. Волей-неволей пришлось сделать шаг и примирению и христианнейшему королю. Скрепя сердце Филипп принял папское посредничество в затянувшемся споре с Англией и Фландрией.

В королевстве и на его границах установилось непривычное спокойствие. Оно-то и не давало покоя королю. На очередной, прошедший без особых потрясений день он смотрел как на растраченный впустую капитал. Тем более что настоящих-то капиталов как раз и недоставало.

— Черт бы побрал этого папу! — не выдержал как-то на соколиной охоте король и, дав шпоры коню, догнал Гильома Ногарэ. — Мне это надоело, — сказал он тихому профессору права, оставившему ради суетной придворной жизни кафедру в Монпелье. — Придумай что-нибудь. Неужели старой лисице нельзя наступить на лапу? Эй, Бертран! — крикнул король сокольничему, надевая на свирепую птицу, нетерпеливо когтившую королевскую перчатку, клобучок. — Возьми Жан-Жака, и продолжайте молитву без меня. У меня дела, клянусь ослицей, а серую цаплю пусть подадут мне на ужин… Ты со мной, Ногарэ. Мы возвращаемся.

Ногарэ неуклюже поворотил своего коня и, припадая к холке, поскакал за королем, больше всего на свете боясь отстать. Но он отстал. И очень скоро.

— Дай же ему шпоры! — недовольно крикнул король и, нетерпеливо натянув поводья, попридержал коня. — И не подскакивай так в седле. Ты что, не можешь пришпорить?

— Да, сир, — тяжело дыша, выдохнул Ногарэ, когда поравнялся с королем. — И все оттого, что у меня не золотые шпоры, — находчиво добавил он.

— Как? — удивился Филипп. — Ты мечтаешь о золотых шпорах? Хочешь стать рыцарем? Странно… А вот Флотт отнюдь не гонится за дворянским гербом, хотя он наездник не чета тебе. И ноги у него подходящие — кривые, как у добрейшего рейтара.

— Что ноги, государь? Было бы сердце верным…..

— Ты хочешь сказать, что у Флотта его нет?

— Я говорю о себе, сир. Надеюсь, что преданность моего сердца заставит вас забыть о недостатках бренной оболочки.

— Короля никто и ничто не может заставить. Ты понял?

— Да, сир. Простите мне невольную обмолвку.

— Пусть так… Но запомни еще одно, метр Ногарэ. Королю нет дела до твоего сердца. В душе можешь хоть ненавидеть меня, но служи верно, а прикажу — умри. Я приблизил тебя не за сокровища твоего сердца, в которые можно либо верить, либо… Вот так, Ногарэ. Меня нельзя тронуть заверениями в любви и преданности… Да ты не волнуйся, — Филипп, брезгливо выпятив губы, опустил тяжелую рыцарскую руку на плечо профессора, дрожащего от волнения и тряски. — Не волнуйся. Я не лишаю тебя своей милости, нет. Где уж мне найти себе еще такого крючкотвора, как ты!

Ногарэ облегченно всхлипнул и засопел.

Они скакали по пересохшей земле, не разбирая дороги, топча посевы, перелетая над убогими крестьянскими изгородями. Клубы белой удушливой пыли тянулись за ними, расплываясь и медленно оседая.

Ногарэ непочтительно чихнул. Раскрыл рот, глотнул воздуха и чихнул еще раз, да так сильно, что чуть не сорвал голос.

— Ты бы смог обелить сатану, Ногарэ, на процессе? — спросил король.

— Да, да, сир, — пролепетал профессор и, выпучив глаза, часто-часто закивал.