Дорогая Массимина - Паркс Тим - Страница 1

Тим Паркс

Дорогая Массимина

Глава первая

Моррис шагал через площадь, то и дело сбиваясь на рысь. Свежесть послеполуденного дождя и призрачный свет уличных фонарей, тускло тянущихся навстречу серому небу, делали сумерки почти жидкими, наполняя их неуверенным серебристым мерцанием. Не самое подходящее время для суеты и спешки, подумалось ему. В такой час хорошо предаваться блаженному безделью, околачиваться у стойки бара, неторопливо потягивая белое вино и кожей ощущая присутствие вещей, их материальность и тающую меж ними пустоту. В сумерки лучше всего разглядывать тени, неспешно и неотвратимо набирающие силу, пока умирает солнечный свет, а фонари возрождаются к жизни; лучший час, чтобы наблюдать, как чахнут цветные пятна на древней лепнине, когда вспыхивают неоновые огни витрин. Волшебный, таинственный час.

Но Моррису сейчас было не до сумеречных изысков – он торопился миновать площадь и углубиться в лабиринт узких улочек. От спешки у него даже сбилось дыхание. Четырежды за день обежать весь город, впустую растратить прорву времени! День он явно спланировал не самым удачным образом. Да еще до костей промок между Паолой и Патрицией. В правом башмаке отчаянно хлюпала ледяная жижа, мокрые штанины злорадно били по ногам. Моррис наконец остановился, с минуту постоял, стараясь отдышаться, затем надавил на звонок. Он звонил долго и требовательно. Губы его медленно и отчетливо выговорили: «Каторга!» Он еще разок повторил, попытавшись насладиться раскатистым «р»: «Катор-р-рга!» – но почему-то ничего не вышло, язык не повиновался. Моррис предпринял еще одну неудачную попытку и в сердцах прорычал: «Затр-р-рахало!» Вот тут «р» получилось на славу, долгое, раскатистое, звучное.

Моррис снова с силой вдавил кнопку звонка. Будь они все прокляты!

Он уже собирался в сердцах пнуть почерневшую от времени массивную деревянную калитку, когда маленький динамик, вделанный в каменную стену, вдруг ожил:

– Chi a?[1]

– Моррис.

Молчание.

– Chi?[2]

– Моррис. – Он вздохнул, как раскаивающийся грешник перед исповедью. – Учитель английского. – Ему казалось, что от этих слов на губах оседают прах и пепел.

– Ах да. Секундочку, я только посмотрю дома ли Грегорио.

Где ж ему быть, черт побери! Ведь сейчас время треклятого урока. Иначе, зачем приходить учителю английского? И что мешает этой дуре просто открыть дверь? Что за подозрительный народ эти итальянцы! Моррис нетерпеливо глянул на часы. Без десяти шесть. Вот дьявол! После урока снова придется нестись во весь опор.

Внезапно раздалось пронзительное жужжание; замок, щелкнув, открылся. Моррис толчком распахнул дверь и, мельком оглядев внутренний дворик, – чернильные тени ласково баюкали статуи обнаженных фавнов, – заторопился, снова сожалея о спешке, вверх по мраморным ступеням. Вечно приходится бегать сломя голову. И как результат, когда синьора Феррони открыла дверь, он не смог блеснуть своим и без того неидеальным итальянским – вместо слов с губ слетел лишь маловразумительный хрип. Хозяйка сочувственно улыбнулась, и Моррис тотчас почувствовал себя оскорбленным.

Синьора Феррони была в элегантном платье из тонкой серой шерсти, ее осанка была исполнена грации, а макияж и манеры – безукоризненны. Не желает ли молодой человек чего-либо выпить? Чай или, быть может, апельсиновый сок? Не желает? Моррис, чувствуя себя грязным оборванцем, высокомерно отказался. Он живо представил, сколь неопрятным и непривлекательным комом выглядит сейчас его взмыленная шевелюра.

Тут подоспел Грегорио – воплощение подростковой любви к маслу для волос и лосьону после бритья – и провел Морриса в малую гостиную, потолок которой был расписан фресками. Они устроились за стеклянным столиком, друг против друга. Моррис вытащил книги из кожаной папки, с грустью убедившись, что та тоже промокла. Придется раздобыть какой-никакой крем или средство для ухода за кожей. Папка – его единственная ценная вещь. Страницы учебника безнадежно отсырели.

– Что ты делал в выходные, Грегорио? – Стандартное начало для понедельничного урока, опробованное раз пятьсот, не меньше. Моррис сам себе казался отъявленным занудой.

– Я ездил в гору.

– В горы. Мы используем единственное число, только когда имеем в виду конкретную гору.

– Я ездил в горы.

– Как ты туда добирался?

– С кем?

– Для чего?

– Куда именно?

– Что вы там ели?

– Какая была погода?

– Сколько стоило твое путешествие?

– Тебе понравилось?

– Когда ты вернулся домой?

После этой разминки, больше напоминавшей допрос с пристрастием, выяснилось, что Грегорио ездил кататься на лыжах. На отцовской «альфа-ромео» отправился в Гардену,[3] где у его семейства то ли второй, то ли третий, а может, даже четвертый дом. Там и заночевал с другом.

– Я и мой… друг. – Грегорио довольно ухмыльнулся; всех без исключения итальянцев приводило в восторг, что английский язык помогает утаить пол «друга». Словно Моррису не наплевать, довелось ли Грегорио разнообразить свой сексуальный опыт во время поездки.

Тем не менее Моррис расцвел в понимающей улыбке. Старина Грегорио желает поболтать о проведенном уик-энде? Что ж, возражений нет – десять не шибко обременительных минут, иными словами 16, 667 % от часа или 2500 из 15000 лир, которые полагаются в качестве платы за урок (с богатеев Моррис брал побольше).

Вскоре они все-таки переключились на школьный учебник. До выпускных экзаменов рукой подать, и блистательное будущее Грегорио висело на волоске. В прошлый раз его оставили на второй год, так что теперь придется сдать экзамен во что бы то ни стало. Моррис излучал уверенность. Вместе они непременно справятся. Так, где мы остановились? Ах, да… Краешком глаза он разглядывал фреску над каминной полкой: нимфа игриво обвилась вокруг ствола стройного деревца. Рядом на пьедестале матово поблескивала бронзовая дриада: руки вскинуты вверх, напряженные груди устремлены вперед – воплощение триумфа. Дом небось стоит миллионы, то есть миллиарды, если считать в лирах, а этот малый потеет над учебником, будто от экзамена по английскому зависит его жизнь. И скудной толики ума достаточно, чтобы понять, сколь ничтожны все экзамены по сравнению с окружающим его богатством.

Они прочли отрывок из «Лавки древностей»,[4] в котором старик и Нелл, бездомные и голодные, нашли пристанище на какой-то угрюмой фабрике, заночевав меж жутковатых машин в золе от вчерашнего огня. Неуклюжий, но такой состоятельный алый язычок Грегорио спотыкался на каждом слове. Моррис украдкой улыбнулся – и поделом тебе.

У парня денег куры не клюют, а он разгуливает в дешевенькой рубашке, купленной в обычном универмаге. Неужто все богачи так прижимисты? Моррис на мгновение замолчал и, ничуть не смущаясь, посмотрел на часы. Оставалось пять минут. Он мучительно боролся с желанием оглушительно освободиться от газов.

Ну вот и все! Моррис проворно сгреб со стола книги и запихнул в папку. Да, нужно ею заняться и срочно. Единственная вещь, которая придает хоть какой-то намек на респектабельность нищему репетитору, вынужденному носиться туда-сюда через весь город, по всем этим бесконечным мощеным улицам и зловонным лужам. Он выпрямился, положил руки на стол и замер. На губах улыбка, брови чуть вздернуты, отчего лицо приобрело слегка вопросительное выражение. Моррис знал, что так выглядит наиболее выигрышно. Благоухающий лосьоном Грегорио откликнулся привычно недоуменным взглядом. Позади мальчишки висел холст, на котором безвестный художник четырнадцатого века безо всякой жалости распял Спасителя. Пожалуй, единственное дуновение дурного вкуса, мелькнуло у Морриса, и то, вероятно, – фамильная реликвия. Он начал считать про себя, просто из интереса – чтобы узнать, скоро ли до парня дойдет. «Десять, одиннадцать, двенадцать…» Каждая секунда камнем повисала в его кишечнике, каждое мгновение означало, что придется еще быстрее нестись по городу в мокрых ботинках. Уходить Моррис не собирался, даже если придется унизиться до того, чтобы спросить у парня, какое сегодня число. «Тридцать два, тридцать три…» Может, заорать «тридцать пять» вслух?