Ребята и зверята (илл.) - Перовская Ольга Васильевна - Страница 41

— Ну, гут! Я вам хочу петь. Только я... я ошень... их ауфге... брахт — я ошень волную.

В комнате стало тихо-тихо.

И тогда дрожащий старческий голос запел о нищем мальчике и сурке. Зобар Иваныч пел по-немецки. Я тихонько переводила эту чудесную песенку:

По разным странам я бродил,

И мой сурок со мною.

Куска лишь хлеба я просил,

И мой сурок со мною.

И мой всегда,

И мой везде,

И мой сурок со мною...

Старый Зобар Иваныч кончил петь. Ребята окружили его, трясли ему руки и упрашивали спеть ещё. Зобар Иваныч повторил песенку три раза.

Только я больше её не переводила. Я смотрела на одного из слушателей. При первых же звуках песни он вытянулся, как на параде. Он всё узнал: и слова и напев — и, как полагается музыкальному сурку с хорошим голосом и слухом, принялся присвистывать и подпевать, весело тараща на нас блестящие, словно мокрые, глаза.

РАЙТ

Он поселился у нас, когда мне исполнилось ровно три года. Мы с ним были ровесниками. Райт был тоже трёхлетка. Только он — премированный английский пойнтер15— был в ту пору уже в полном расцвете, а мне ещё часто помогали вытирать мокрый нос: нелегко управляться с платком человеку в три года.

Пока Райт привыкал, его одного не пускали на улицу. Отец брал его на сворку и гулял с ним в саду и под окнами.

Я сидел на подоконнике и не мог налюбоваться Райтиком. Он был белый, с жёлтыми пежинами, мускулистый и сильный; глядел гордо и весело и, казалось, был всем на свете доволен.

Как-то утром, когда дома никого не было, я взял со стула шнурок, прицепил один конец к ошейнику Райта, а другой к своим брючкам и тоже повёл его, как большой, за ворота.

Райт тотчас же принялся обнюхивать пни и заваленки и потащил меня за собой в переулок.

Сначала дома меня не искали. Потом хватились. Мама заглянула в одну комнату, в другую... Обежала весь дом, поискала в чулане, на чердаке, под кроватями, покричала во дворе и в саду, побежала к соседям... Все стали раздумывать и гадать: что же такое могло с малышом приключиться?

Не свалился ли я в самом деле с окошка?! Если в сад—то ещё не беда, а вот если на улицу?! Проходили коровы, и меня «очень просто» мог и затоптать и запороть деревенский бугай...

От таких разговоров и утешений мама громко заплакала.

Но тут кто-то припомнил, что недавно на выгоне резвился чей-то мальчонка с собакой.

Побежали на выгон.

Там, в траве, устав и наплакавшись, спал я. Райт сидел надо мною и тихонько скулил. Он давно отвязался и мог бы отлично уйти, но он видел, что его малолетка-хо-зяин совсем обессилел от беготни и с ним что-то неладно. Пёс остался на месте и грустил надо мною, а когда я уснул, охранял мой сон.

С этого дня зародилось во мне уважение к Райту. Оно стало гораздо больше, когда я подрос и увидел его на работе.

Каждой осенью к отцу собирались охотники. Вся артель уходила в заросли, в плавни, на утиный перелёт.

Хлопали ружья, хлюпали по воде сапоги, собаки плавали вдоль островков, словно маленькие пароходики.

А охотники то и дело просили отца:

— Павло, а Павло! А ну, иди выручай! Моя собака никак не разыщет утки. Ты пошли своего Райтика. Этот найдёт!..

Райт охотно шёл в воду, и верно — никогда не возвращался без утки.

Высоко подняв голову, он бережно и старательно подносил добычу отцу и, словно не желая расстаться с мягким комочком, медленно укладывал её у хозяйского сапога.

— Вот собака! Вот это помощник! — восхищались охотники.

И я тоже ласкал славного Райта и гордился, что наша собака всегда всех выручает.

Год за годом...

И вот нам обоим уже по десять лет. Райт стал старой, морщинистой, заслуженной собакой. Я — загорелым, здоровым мальчишкой.

— Ну, теперь ты взрослый,— сказал в день моего десятилетия отец.— Получай от меня подарок.

Он достал своё второе ружьё и разложил на столе полное к нему снаряжение.

— Тут в мешочках порох и дробь. Это ящик с патронами. Здесь два шомпола. Это сумка для дичи. Приучайся, сынок, промышлять. И Райтика моего можешь брать на охоту. Он тебя лучше всяких профессоров охотничьей сноровке обучит.

Я обернулся. Райт сидел, как всегда, у отцовского стула. Короткошёрстый, почти голый, белый с жёлтыми пежинами. Длинные уши свесились на морду, как жёлтые тряпки. На лбу он собрал многодумные складки и загляделся на мух у себя на хвосте и на лапе.

«Хам!» — он громко и неожиданно щёлкнул зубами. Мать вздрогнула и выронила чашку.

— А чтоб ты сдох! — сказала она плачущим голосом.

Пёс задумчиво улыбнулся, развесил губу и пустил до самого пола струйку прозрачной слюны.

Ранним утром мы шагали через село. Райт воспитанно шёл у ноги.

На одном плече у меня висело ружьё. На другом плече — сумка. А на поясе — патронташ с патронами. Мы направились через поля к просам и подсолнухам, где водились перепёлки.

Я взял ружьё в обе руки и скомандовал Райту:

— Вперёд!

Старый пёс сразу весь загорелся. Глаза у него стали тёмные, большие, уши насторожились, мускулы заиграли под шёлковой кожей. Он опустил голову и, помахивая своим прутом16, стал искать. Челноком сновал он передо мною: слева — направо, справа — налево... И на повороте взглядывал, слежу ли я за его работой.

— Да-да, я вижу,— отвечал я ему еле слышно и кивал головой.

Стоп! Райт пригнулся, крадучись сделал шажок, другой и замер, подняв переднюю лапу.

Долго он держал перепёлку.

Наконец я поднял ружьё.

— Пиль!

Райт рванулся. Перепёлка взлетела. Я выстрелил. Райт помчался искать в бурьянах, за подсолнухами, возле снопов. Искал, искал, но ничего не нашёл.

От конфуза, что он, Райт, вдруг не может найти дичи, он стал шумно дышать: «Ах-ах! Ах-ах!..» Фыркал, чихал, волновался.

Он ещё и ещё раз внимательно обыскал всё до самого ничтожного кустика. Потом озабоченно уставился на меня.

«Представь себе, ничего не могу найти»,— сказала мне его расстроенная морда.

— А ты больше бы суетился,— ответил я, покраснев.— Что же ты ищешь, когда ничего вовсе и не падало? Умён больно!..

Райт прислушался. Поглядел куда-то вбок и чихнул...

Пошли дальше. Я второй раз послал Райта искать. Вот он снова присел, снова крадётся. Опять вытянулся и оцепенел над притихшей пичугой.

— Пиль!

Взлёт. Я старательно прицелился, аж язык высунул. Выстрелил. Снова Райт мечется по полю, ищет добычу, вопросительно смотрит сквозь бурьян на меня. И опять ищет, ищет, ищет...

Вот он вернулся. Сидит. На лбу — глубокие складки.

Он старается сообразить, что это за охота такая. Почему ни одной перепёлки нет ни на земле, ни в сумке?

— Ну, чего ты расселся, лентяй? — кричу я запальчиво.— Ну, чего ты уставился? Узоры на мне нарисованы, да? Не попал и не попал. И не твоё это дело! Ступай дальше работай! Вперёд! Ну! Вперёд!

Райт — ни с места. Он нахально зевает. Чешет за ухом ногой...

— Я кому говорю?! Райт!..

Я ударил его ремнём по спине. От обиды у него за-

тряслись губы и он стал приговаривать: «Аа-бу... бу... бу!»

Но после третьего моего позорного промаха пёс повернулся, заломил одно ухо назад и, не слушая ничего, побежал прямо к дому.

— Райт! Назад! Сейчас же назад! Райтик! Ра-а-а-а...

Я бежал за ним через поле, махал ружьём, кричал, уговаривал.

Собака решительно уходила от меня домой.

На бегу я споткнулся о камень и растянулся.

Это было уж слишком. Я громко, отчаянно заплакал и зарылся носом в траву.

«Умру, вот!.. И пусть этот бессердечный пёс радуется тогда у меня на могиле».

Вдруг что-то прохладное ткнулось мне в щёку. Это был Райт. Он вернулся, услыша мой плач. Он заботливо меня осмотрел, обнюхал и лизнул прямо в нос.