Лето страха - Паркер Т. Джефферсон - Страница 20

Именно этот факт более, чем что-либо другое, позволил Эмбер одурачить меня. В моей душе вызвало безрассудную, немую ярость то, с какой бесцеремонностью она вырвала из моей жизни Грейс, причем вырвала еще до того момента, как Грейс появилась на свет и стала частицей моей жизни.

Нет особой необходимости говорить о том, что на моего отца все связанное с Эмбер Мэй, за исключением ее ошеломляющей красоты, производило поистине ужасающее впечатление. Довольно скоро они возненавидели друг друга.

Ближе к вечеру мы с отцом пожали друг другу руки у ограды ранчо, и я уехал. Холостяк Рассел даже в тридцатичетырехлетнем возрасте продолжал оставаться маменькиным сынком — матушка и в тот день прислала мне огромную коробку еды, что дало мне возможность не возвращаться сразу домой. Я поехал по одной из грязных дорог, что тянулась вдоль гребня холма, сворачивала у кромки изумрудно-зеленой рощи и заканчивалась в моем самом любимом на территории ранчо «Санблест» местечке.

Этот уголок апельсиновой рощи — необыкновенен, и работники фермы любят устраивать там ленч, а вечерами в пятницу и обед. Сначала, несколько лет назад, как рассказывал отец, там был всего лишь один стол, сделанный из старой перевернутой кабельной катушки. Стульями служили упаковочные ящики, позаимствованные на складе. Но со временем и — как я позднее узнал — с помощью отца несколько деревьев пересадили на другой участок, а на их месте соорудили большую палапу — нечто вроде павильона: на площадке утрамбованной земли расставили восемь длинных столов и рядом с дорогой, у входа, воздвигли внушительного вида керамический фонтан, изображающий Святого Франциска Ассизского в окружении поклоняющихся ему. Мой отец помог и в укладке трубы, по которой в фонтан подавалась вода.

Мальчишкой я проводил много часов в этой роще — когда с рабочими, а когда и совсем один, — подолгу сидел в тени деревьев, слушал шелест воды, омывающей обутые в сандалии ноги Святого Франциска, и глядел на зеленеющие плантации цитрусовых, простиравшиеся к югу и в сторону иссушенных, изуродованных западных холмов. Именно там, на площадке между столами, я танцевал с первой в своей жизни девушкой, и было это в пятницу, лет эдак тридцать назад. Именно там я впервые в жизни напился — по-моему, это случилось в тот же вечер, когда я впервые танцевал. А еще раньше, когда я учился в четвертом классе, мое сердце было разбито девочкой по имени Кэти, и в течение целых двух месяцев все уик-энды я проводил в тени палапы, строча ей письма, которые, однако, так и не были отправлены, и всей душой сочувствуя самому себе. «Ты можешь покинуть меня, — помню я строчку из одного письма, — но я навек сохраню в себе это чувство».

Конечно, в связи с упадком ранчо «Санблест» сильно изменился и мой любимый уголок. Резко сократилось число рабочих мест, и теперь по воскресеньям никто больше не работает.

В тот сентябрьский вечер, когда после проведенного с отцом рабочего дня я ехал туда, я не ожидал никого встретить там.

Припарковавшись, я направился к теперь уже покосившемуся, покрывшемуся водорослями фонтану, на ходу оглядывая обветшавшую палапу.

К своему немалому изумлению, я увидел, что за одним из столов, в тени деревьев, сидит девушка и смотрит в мою сторону.

Больше всего в тот момент меня поразила белизна блузки на фоне зелени росших позади нее деревьев. Остальные детали ее облика, казалось, сливались с этими деревьями, как если бы сама она была частью их, а деревья лишь позволили ей удалиться от себя ровно настолько, чтобы сесть за стол, но в любую секунду были готовы вобрать ее в себя обратно. По мере моего приближения очертания ее становились все более отчетливыми. Волосы у девушки собраны в небрежно уложенный узел. Перед ней — раскрытая книга. Глаза — спокойные. Очень темные глаза.

— Извините за беспокойство, — сказал я.

— Вы меня совсем не побеспокоили.

— Вот решил наведаться в одно из самых моих любимых мест на земле.

— Мое тоже. По воскресеньям здесь особенно хорошо.

На мгновение я отвел от нее взгляд, быстро оглядел «кантину» и снова стал смотреть на нее. Простенькие серебряные колечки в ушах слабо поблескивали на фоне черных волос и смуглой кожи.

— Что вы читаете? — спросил я, чтобы получить хоть какой-нибудь предлог для разговора.

— Уэллес Стивенс. — Она взглянула на меня и опустила взгляд на раскрытые страницы. С неуместным удовольствием я заметил — на ее левом безымянном пальце нет обручального кольца. Между тем она начала читать:

Медленно плюш на камнях

Сам превращается в камень.

Женщины становятся городами.

Дети становятся полями.

А мужчины — волнами и — сливаются в море.

— "Мужчина с синей гитарой", — сказал я.

Никогда еще я не испытывал такой благодарности к судьбе за то, что я знал эту поэму, и наверняка не испытаю впредь.

Она впервые улыбнулась, скупой улыбкой, но я почувствовал, она довольна, что я знаю эту поэму.

— Мы как раз сейчас изучаем его творчество в университете.

— Я тоже когда-то изучал его в том же университете. Правда, давным-давно.

Она отложила книгу.

— Вы здесь работаете?

— Мой отец — здешний управляющий.

— А мой — один из работников. Джо Сэндовал.

— Я встречался с ним. Меня зовут Рассел Монро.

— Изабелла Сэндовал.

И сразу между нами влезло как живое существо — молчание: никак я не мог придумать, что сказать еще.

Девушка снова улыбнулась и тут же взяла со скамьи и положила на стол довольно внушительных размеров холщовую сумку. Из нее извлекла две банки пива.

— Хотелось бы предложить вам что-нибудь поесть, но это все, что я взяла с собой.

— А я бы с удовольствием предложил вам выпить, но у меня есть только двадцать фунтов еды. Я принесу, хотите? Она в машине. Моя матушка готовила. Обычно у нее получается очень вкусно.

Девушка неожиданно скорчила смешную рожицу и тут же кивнула. Когда я двинулся от машины с объемистой коробкой материнских даров, Изабелла Сэндовал залилась громким смехом, причем смеялась она явно надо мной.

Я как бы взглянул на себя ее глазами: рослый тридцатичетырехлетний лбина несет коробку с едой, изготовленной любящей матерью, чтобы разделить ее с симпатичной девушкой, с которой познакомился две минуты тому назад. Я рассмеялся следом, — покраснев при этом, — и смех исходил из тех уголков моей души, которые я тщательно оберегал от отцовского цинизма, равно как и от собственной тупой убежденности в том, что значит быть настоящим мужчиной.

Я сразу влюбился в смех Изабеллы, а несколькими часами позже начал влюбляться и во все остальное. Буквально глаз не мог отвести от нее. Это было самое чистое, самое громадное и самое простое чувство, которое когда-либо испытывал, и никогда с тех пор мне не довелось испытать ничего даже близко на него похожего. В тот момент я был уверен, что мое опьянение будет длиться целую мою жизнь. Но все это оказалось — когда мы шесть лет спустя возвращались с Изабеллой из больницы — гораздо сложнее и много, много больше, чем целая моя жизнь.

Я медленно въехал в рощу и развернулся, чтобы максимально сократить путь, который Изабелле предстояло пройти. Следы ее палок оставляли на земле две дорожки ровно очерченных кружочков с обеих сторон от нее. Мне показалось, ушло несколько часов на преодоление нескольких ярдов. Неожиданно она начала падать, но я успел подхватить ее.

Когда мы наконец разместились за одним из столов под палапой, Изабелла сняла бейсбольную шапочку, а я стал доставать еду. Она вопросительно посмотрела на меня, когда я принес из машины свою фляжку и поставил ее на старый, сколоченный из красного дерева стол.

— Ты забыла пиво, — сказал я, улыбнувшись.

Изабелла улыбнулась в ответ. Я отхлебнул из фляжки.

Мы ели, а солнце пока волокло себя над вершинами западных холмов и начинало медленно клониться к закату.