Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр - Страница 30

В эти часы пираты Алжира и корсары Туниса выходят из своих убежищ, ставят по ветру треугольные паруса на своих варварских фелюках и кружат вокруг острова, точно гиены Сахары или атласские львы вокруг скотного двора. Беда тогда неосторожным местечкам, которые рискнут заснуть без сигнальных огней и без стражи на берегу моря. Жители их проснутся при свете пожара под крики своих жен и дочерей, и, прежде чем подоспеет помощь, африканские коршуны улетят со своей добычей. После, когда рассветет, будет видно, как белые крылья их судов побледнеют на горизонте и исчезнут за островами Порри, Фавиньяна или Лампедуза.

Порой случается, что море принимает матовый оттенок, ветер спадает, и город замирает: кровавые тучи быстро пробегают по небу с юга к северу. Эти тучи – предвестники сирокко, этого «хамсина» – жаркого пара, рождающегося в песках Ливии, которого так боятся арабы. Тотчас же все съеживается, все страдает и плачет; весь остров стонет так, как если бы ему угрожала Этна. Животные и люди беспомощно ищут укрытия и, найдя его, едва дыша, тотчас ложатся, потому что этот ветер отнимает всякое мужество, лишает сил и парализует волю… Палермо тогда хрипит, точно человек при смерти, и так до тех пор, пока свежая струя ветра из Калабрии не вдохнет новых сил в умирающего. Тогда он вздрагивает от животворного ветра, воскресает к жизни и дышит так же радостно, как если бы очнулся от обморока, и на следующий же день беспечно продолжает свою жизнь, полную радостей и удовольствий.

Дело было в 1803 году. Стоял сентябрьский вечер. Весь день дул сирокко, но к вечеру небо прояснилось, море снова стало лазурным, и только со стороны Липарских островов слегка тянуло ветерком. Перемена погоды оказывала свое благотворное влияние на природу, и все живое неспешно выходило из оцепенения; создавалось впечатление, что присутствуешь при сотворении мира, тем более что Палермо очень напоминает собой Эдем.

Любовь – главная забота всех дочерей Евы, населяющих это райское место. Одному из этих прекрасных созданий будет отведена немалая роль в нашем повествовании, поэтому рассмотрим поближе нашу героиню и ее жилище. Для этого выйдем из Палермо через ворота Сан-Джорджио, оставим справа Кастелло-а-маре, отправимся прямо к молу и затем, пройдя немного вдоль берега, остановимся у прелестной виллы. Она стоит у самого моря, ее украшает дивный сад, раскинувшийся вплоть до подножия горы Пеллегрино. Это имение князя де Карини, которого король Фердинанд IV назначил наместником Сицилии, пока сам поехал вступать во владение Неаполем.

В этой элегантной вилле, в одной из комнат первого этажа, обтянутой небесно-голубым атласом, с жемчужными нитками, заменявшими шнуры для поднимания штор, и с потолком, расписанным фресками, на софе лежала женщина в простом пеньюаре. Волосы ее были распущены, голова откинута назад, руки свесились вниз; ее можно было принять за мраморное изваяние, если бы не едва заметная легкая дрожь, иногда пробегавшая по всему ее телу. Наконец щеки ее порозовели, глаза открылись. Чудесная статуя очнулась ото сна, вздохнула, протянула руку к маленькому серебряному звоночку, стоявшему на столике из селинунтского мрамора, лениво позвонила и, словно утомившись от сделанного усилия, снова откинулась на софу. На серебристый голосок звонка открылась дверь, и на пороге появилась юная и вовсе не дурная собой камеристка. В одежде ее присутствовала некоторая небрежность, виной чему, очевидно, был африканский ветер, от которого так страдала ее госпожа.

– Это ты, Тереза? – раздался измученный голос хозяйки. – О боже мой, это невыносимо! Долго еще будет дуть этот сирокко?

– Нет, сеньора, ветер уже совсем стих, стало легче дышать.

– Так принеси мне фруктов и мороженого и впусти воздуху.

Тереза, преодолевая собственное недомогание, поспешила исполнить оба приказания как можно быстрее. Она поставила на столик мороженое и фрукты и открыла окно, выходившее на море.

– Посмотрите, графиня, – сказала она, – завтра будет чудный день. Воздух так чист, что ясно виден остров Аликуди, хотя день уже клонится к вечеру.

– Да, да, свежий воздух хорошо на меня действует. Помоги мне подняться, Тереза, я попробую подойти к окну.

Графиня поставила обратно на столик вазочку с мороженым, к которому едва притронулась, и, опершись на плечо своей камеристки, медленно дошла до балкона.

– О, этот ветерок и впрямь освежает, – произнесла она, вдыхая вечерний воздух, – пододвинь-ка сюда кресло и открой еще окно в сад. Вот так, хорошо… А что, князь не вернулся из Монреаля?

– Нет еще.

– Тем лучше: я не хочу, чтобы он видел меня такой… Я, наверное, сейчас ужасно выгляжу?

– Напротив, графиня, я никогда еще не видела вас такой красивой, как сейчас. Я уверена, что во всем городе не сыскать женщины, которая бы вам не позавидовала.

– Даже маркиза де Рудини?.. А графиня де Бутера?

– Даже они.

– Знаешь что, Тереза, князь, наверное, платит тебе, чтобы ты мне льстила.

– Клянусь, госпожа, я говорю чистую правду.

– А все-таки замечательно жить в Палермо, – заметила графиня, глубоко вздохнув.

– Еще бы, вам двадцать два года, вы богаты и красивы, – продолжала, улыбаясь, Тереза.

– Ты точно читаешь мои мысли. Но я хотела бы, чтобы и вокруг меня все были счастливы… Скоро твоя свадьба?

Тереза ничего не ответила.

– Ее ведь, кажется, назначили на следующее воскресенье? – продолжала спрашивать графиня.

– Да, синьора, – ответила камеристка с тяжким вздохом.

– В чем же дело? Ты, может быть, раздумала?

– Нет.

– Тебе не нравится Гаэтано?

– Нет, нет, что вы! Я уверена, он хороший человек, и я с ним буду счастлива. К тому же, выходя за него, я все равно остаюсь при вас, а мне ничего, кроме этого, и не надо.

– Почему же тогда ты так вздыхаешь?

– Простите, синьора, я вспоминаю нашу родину.

– Нашу родину?

– Да, графиня. Вы, будучи уже в Палермо, вспомнили, что в деревне, которой владеет ваш отец, осталась я, ваша молочная сестра… Тогда вы написали мне, чтобы я приехала к вам, а я уже была невестой одного молодого человека из Баузо.

– Почему же ты раньше не сказала мне об этом? Князь по моей рекомендации взял бы его к себе в дом.

– Он бы не захотел быть слугой, он слишком горд.

– Неужели?

– Он уже отказался от места в имении князя де Гото.

– Что ж, он благородного происхождения, этот молодой человек?

– О, нет, он горец.

– Как его имя?

– Я не думаю, чтобы графиня его знала, – поспешно сказала Тереза.

– Так ты грустишь о нем?

– Право, не знаю… Я знаю только то, что если выйду замуж не за Гаэтано, а за него, то мне придется очень много работать, а это для меня будет нелегко, особенно после службы у вашего сиятельства. Мне так хорошо у вас.

– Меня нередко упрекают в излишней гордости и вспыльчивости. Разве это не правда, Тереза?

– Вы всегда были очень добры ко мне. Больше я ничего не могу сказать.

– О, на меня клевещет палермская знать… А все потому, что графы де Костель-Нуово получили дворянство при Карле V, тогда как графы де Вентимилле и де Партанна происходят, как они сами утверждают, от Танкреда и Рожера. Впрочем, женщины-то настроены против меня совсем по иным причинам. Они завидуют тому, что Родольфо меня любит, и стараются всеми силами увести его у меня. Но это им не удается, потому что я красивее их, Карини говорит мне это каждый день. Да и ты тоже, лгунья.

– В этой комнате, графиня, есть более веское доказательство вашей красоты, чем мои слова.

– Что же это такое?

– Зеркало вашего сиятельства.

– Полно тебе говорить глупости… Зажги свечи у ночного столика.

Камеристка повиновалась.

– Теперь закрой это окно и оставь меня одну, окна, выходящего в сад, вполне достаточно…

Тереза исполнила приказание и удалилась. Едва за ней закрылась дверь, как графиня устроилась у ночного столика и стала смотреться в зеркало. Она была явно довольна своим отражением.