Мертвая голова (сборник) - Дюма Александр - Страница 27

Гофман испустил крик, вскочил, будто пронзенный разрядом молнии, устремился за танцовщицей, настиг ее, обвил руками, продолжая мысленно оборванную мелодию, прижал к сердцу вожделенное тело, к которому вернулась его гибкость, впитывал ее взгляды, ее дыхание, пожирая глазами грудь, плечи, руки, кружась в вихре пламени, который проникал в сердца обоих танцоров и бросил их, наконец, задыхавшихся и одурманенных желанием, на ждавшее их ложе.

Когда наутро Гофман проснулся, занимался туманный день, один из тех, какие бывают зимой в Париже. Его сероватый жидкий свет достигал постели сквозь окно без портьеры. Юноша осмотрелся вокруг, не понимая, где находится, и почувствовал, как что-то тяжелое и неподвижное придавило его левую руку. Он повернулся на левый бок – с этой стороны тело его уже начинало неметь – и узнал в лежавшей рядом девушке не прелестную танцовщицу из Оперы, но бледную страдалицу с площади Революции.

Тогда юноша все вспомнил, высвободил руку из-под этого окостеневшего тела и, видя, что оно остается неподвижным, схватил канделябр с пятью горевшими свечами, поднес его к лицу девушки и разглядел Арсену – неподвижную, бледную, с закрытыми глазами.

Его первой мыслью было, что усталость возобладала над любовью, страстью и волей и девушка в обмороке. Он взял ее за руку, та была холодна; попытался послушать сердцебиение, но его не было.

Тогда ужасная мысль пронзила его. Юноша так сильно дернул за шнурок колокольчика, что тот оборвался в его руках, потом, бросившись к двери, он отпер ее и бросился к лестнице.

– Спасите! Помогите!

Какой-то черный человек именно в ту минуту поднимался по лестнице, по которой бежал Гофман. Он поднял голову, и Гофман вскрикнул: он узнал доктора из Оперы.

– Ах! Это вы, мой добрый друг! – воскликнул доктор, узнав в свою очередь Гофмана. – Что случилось и отчего весь этот шум?

– О! Подойдите сюда, подойдите, – позвал его Гофман, не тратя времени на объяснения и надеясь, что вид неподвижной Арсены будет красноречивее слов.

Юноша увлек доктора в комнату. Потом, одной рукой подтолкнув того к кровати, другой схватил канделябр с горящими свечами и поднес его к лицу Арсены.

– Вот, – произнес юноша в ужасе, – посмотрите.

Но доктор казался совершенно невозмутимым.

– Ах! Вам, молодой человек, делает честь, – заговорил он, – что вы выкупили это тело, чтобы оно не сгнило в общей могиле. Вы поступили хорошо, друг мой, очень хорошо!

– Тело… – прошептал Гофман, – выкупил… общая могила… Что вы говорите? Боже мой!

– Я говорю, что наша несчастная Арсена, арестованная вчера в восемь часов утра, была приговорена к смерти в два часа пополудни и казнена в четыре часа дня.

Гофман подумал, что сходит с ума, и схватил доктора за горло.

– Казнена вчера в четыре часа?! – закричал он, задыхаясь. – Арсена казнена?!

И захохотал, но таким жутким отрывистым хохотом, совершенно не похожим на человеческий, что доктор устремил на него испуганный взор.

– Разве вы в этом сомневаетесь? – спросил он осторожно.

– Как! – воскликнул Гофман. – Сомневаюсь ли я? Еще бы! Я ужинал, танцевал с ней! Я провел с ней ночь!

– Тогда это необычайный случай, я обязательно опишу его в медицинском журнале, – заявил доктор, – и вы письменно подтвердите это, не правда ли?

– Но я не могу это подписать, потому что я вас опровергаю, говорю, что это невозможно, что это несправедливо.

– A! Вы говорите, что это несправедливо? – возмутился доктор. – Вы говорите это мне – тюремному врачу, который всеми способами пытался спасти ее и не преуспел в этом, мне, простившемуся с ней, когда ее вели к роковой телеге? Вы говорите, что это несправедливо? Погодите же!..

Доктор протянул руку и, нажав на бриллиантовую пряжку, соединявшую концы бархотки на шее, потянул ее к себе. Гофман испустил ужасный крик. Более ничем не поддерживаемая на плечах, мертвая голова казненной покатилась с кровати на пол и остановилась у ног Гофмана, подобно тому как накануне головня была остановлена ногой Арсены. Молодой человек отскочил назад и бросился на лестницу, крича:

– Я сошел с ума!

В этом утверждении не было ни малейшего преувеличения: разум – эта тонкая преграда, сдерживающая иногда чрезмерные умственные способности поэта; это легкое препятствие, отделяющее вымысел от безумия, часто кажется готовым разорваться, рухнуть в его голове, подобно развалившейся стене.

Но описываемые нами события происходили в то время, когда любой быстро передвигающийся по улицам Парижа человек вызывал подозрения; парижане стали очень любопытны в блаженном 1793 году и всякий раз, когда видели кого-то бегущего, останавливали его, чтобы узнать, за кем или от кого он бежал. Поэтому и Гофмана остановили у церкви Успения, в которой сделали караульню, и отвели к сидевшему там начальнику стражи.

Там Гофман понял опасность, которой он подвергался: один принял его за аристократа, думая, что он бежал, чтобы скорее достичь границы, другие возомнили его агентом Питта и Кобурга, иные кричали: «На фонарь!» – что было невесело, другие: «В республиканское собрание!» – что было и того хуже. От фонаря еще можно было спастись, согласно аббату Мори; из республиканского же собрания никогда.

Тогда юноша попробовал объяснить все случившееся с ним со вчерашнего вечера. Он рассказал о своем визите в игорный дом и о выигрыше; о том, как с карманами, полными золота, он отправился на Ганноверскую улицу; как женщина, к которой он пришел, скрылась; как, гонимый страстью, он бегал по улицам Парижа и, проходя площадь Революции, обнаружил эту женщину у подножия гильотины; как она проводила его в гостиницу на улице Сент-Оноре и как, в довершение своих страданий, после ночи страсти, проведенной в этой гостинице, он обнаружил в своих объятиях возлюбленную не просто мертвой, но казненной.

Все это было совершенно невероятно, поэтому рассказ Гофмана вызвал у слушателей недоверие: скептики кричали о лжи, более снисходительные говорили о сумасшествии.

Между тем один из присутствующих подал хороший и простой совет:

– Вы провели ночь, говорите вы, в гостинице на улице Сент-Оноре?

– Да.

– Вы все выигранное золото выложили на стол?

– Да.

– Вы ужинали там и провели ночь с женщиной, голова которой поутру покатилась к вашим ногам, и это вселило в вас ужас, под влиянием которого вы стали метаться по городу?

– Да!

– Ну, так отыщем гостиницу. Золото, скорее всего, исчезло, но, может быть, там осталась женщина.

– Да! – закричали все присутствовавшие хором. – Отыщем, отыщем!

Гофману очень не хотелось участвовать в этих поисках, но ему ничего не оставалось, как повиноваться бушующей толпе, собравшейся вокруг него и скандирующей «отыщем». Он вышел из церкви и в поисках гостиницы отправился вдоль улицы Сент-Оноре.

Расстояние от церкви Успения до Королевской улицы было невелико. Но как Гофман ни искал, поначалу небрежно, потом со вниманием и, наконец, с желанием найти, он не увидел ни одного дома, хотя бы сколько-нибудь похожего на ту гостиницу, в которую он вошел накануне, где провел ночь и откуда недавно выбежал. Подобно тем волшебным декорациям, которые исчезают в театре по мановению руки машиниста, после того как они выполнили свое назначение, гостиница с улицы Сент-Оноре исчезла, как только адская сцена, которую мы попытались описать, была сыграна.

Все это не удовлетворило зевак, сопровождавших Гофмана и требовавших непременно какого бы то ни было результата для своего успокоения; а результат мог быть единственный – это обнаружение трупа Арсены или арест Гофмана как человека подозрительного.

За отсутствием тела Арсены решение арестовать Гофмана было почти единодушным, но вдруг этот последний заметил черного человека и стал звать его на помощь, уговаривая подтвердить правдивость своего рассказа.

Слова доктора всегда имеют большую власть над толпой. Этот последний объявил свое звание, и ему очистили дорогу, чтобы он смог подойти к Гофману.