Натянутый лук - Паркер К. Дж. - Страница 16

— Что такое сожженный город для друзей, если им хорошо?.. — Ремесленник поднял рубанок и провел им по поверхности бруска; послышался чистый режущий звук. — Я стараюсь поменьше думать об этой стороне вещей, — сказал он. — Просто удивительно, насколько лучше становится жизнь, если удается не забивать голову мыслями.

Старик отпил еще, поставил чашку и накрыл ее шляпой, чтобы туда не летели опилки.

— Дела идут хорошо?

— Не могу пожаловаться, — ответил ремесленник. — Поразительно, насколько здешний народ плохо разбирается в луках. Не хочу до смерти утомлять вас техническими подробностями; скажу только, что для людей, выживание которых всецело зависит от их мастерства как лучников, люди на Сконе ни черта не смыслят в своем собственном рабочем инструменте. Мысль, что лук — это нечто большее, нежели согнутая палка с натянутой веревочкой, явилась для них прямо-таки божественным откровением. В сущности, — добавил он, остановившись, чтобы вытереть лоб кулаком, — дело идет даже слишком хорошо, поскольку можно работать в свое удовольствие, стоит только выйти и поискать достаточно прямой ясень. Чего сделать нельзя, потому что все они вон там наверху. — Он указал на поленья, сложенные между стропилами. — Надолго этого не хватит, но я получил заказ для армии на шесть дюжин задников с сухожилиями и просто лишусь сна, если перестану об этом думать. Если вам кто-то встретится, кому доктор прописал шесть недель полной и смертельной скуки, присылайте его ко мне, и я дам ему прикреплять сухожилия. Старик улыбнулся.

— Хороший знак, — проговорил он. — Если вы вот так ворчите, значит, у вас все в порядке. Вы напоминаете фермера, который жалуется на избыток дождей.

— Думаю, это называется возвращением к истокам. Что ж, — сказал ремесленник, отложив рубанок в сторону и взяв кронциркуль, — выглядит неплохо. Давайте-ка посмотрим, что у нас тут…

Он выпрямился и обернулся, и когда Мачера вот-вот должна была увидеть его лицо, она подняла голову, моргнула, увидела Скону на другой стороне лагуны, чаек, кружащих в снеговом воздухе, и одинокий корабль с синим парусом, пробивающийся сквозь ветер в объятия гавани Сконы.

Ну и что все это значит? Она снова попыталась представить библиотечный стол, но когда нашла в своей голове этот образ, сумела разглядеть лишь неопрятную груду бронзовых тубусов, иногда пустых, иногда с кончиками плохо свернутых книг, засунутых внутрь. Мачера зажмурилась и изо всех сил попыталась думать, однако позади глаз вспыхнула дикая головная боль, и думать стало так же трудно, как смотреть сквозь густой туман и проливной дождь. Кого из них я должна была увидеть? Старика или мужчину, с которым он беседовал? Рассуждая здраво, это должен быть старик. Когда она заглянула ему в глаза, она как будто что-то там узнала; словно смотришь на дедушку своего друга и говоришь себе: «Ага, вот откуда у него такой нос». Наверное, увиденное ею было своего рода отметиной или шрамом, сохранившимся после взгляда на Принцип, точно такая же вспышка или ожог, как если бы она слишком долго смотрела на солнце, и оно оставило неисчезающую отметину, которую видишь даже с закрытыми глазами. Но старик ничего не сказал; он просто сидел там, задавая вопросы, поэтому наверняка важен тот, другой, тот, увидеть которого ей выпала чрезвычайная удача. Хотя он просто какой-то мастеровой, работающий по дереву, как ее отец. Что в этом человеке такого для Принципа или для выживания Шастела и Фонда? Некоторое значение, возможно, мог бы иметь великий воин; вероятно, выдающийся изобретатель, которому суждено придумать новое оружие, способное одним ударом сразить врага. Но ремесленник — мелкий ремесленник, пытающийся выполнить заказ на шесть дюжин (шесть дюжин это пять на двенадцать — шестьдесят, плюс двенадцать, равно семидесяти двум), семьдесят два лука — да арсенал Фонда, наверно, изготавливает столько за один день! Будь она поглупее, Мачера могла бы подумать, что Принцип просто издевается над ней.

«Запомните, — говорил им доктор Геннадий в прошлом году прямо перед письменным экзаменом, — не ищите того, что хотите увидеть, или думаете, будто должны увидеть. Не ищите ничего. Смотрите на то, что есть, и все хорошенько отмечайте. То, что вы видите, всегда истинно; искажения и ошибки приходят позже, когда вы обдумываете то, что увидели».

Она нахмурилась. Никто в целом мире не знает о Принципе больше, чем доктор Геннадий; в конце концов, он последний оставшийся в живых член Фонда Перимадеи, которому предстояло стать преемником старого патриарха, если бы только Город не пал. Сам факт его прибытия в Шастел сделал больше для поднятия морального духа Фонда, нежели смогли бы сто побед над врагом. К тому же именно доктор Геннадий разглядел в ней особые дарования и привел ее сюда, в Монастырь, в числе наилучших десяти процентов послушников и научил той самой технике, которую она только что применила. Следовательно, разумно было бы прекратить попытки разгадать все самостоятельно — они лишь замутят и исказят тот образ — и обратиться к Геннадию за толкованием, чтобы он сумел извлечь надлежащую пользу из важных разведывательных данных, которые могут оказаться настолько важными, что помогут выиграть войну…

А может, и не стоит заходить так далеко. Все дело в том, что Мачера не знала. Она понимала только, что где-то в том разговоре кроется крохотная деталь, дающая ключ к пониманию неких важных разведывательных данных, — планы вторжения, роковая ошибка с материальным обеспечением, возможность завербовать шпиона, который обладает сведениями о чем-нибудь таком, чего она не могла и вообразить. Но разве история не переполнена достоверными свидетельствами об обрывках заурядных фраз, подслушанных в портовых тавернах или сказанных любовником во сне, которые повлекли за собой падение величайших империй и гибель тысяч людей? Одно несомненно: если она попытается выяснить все самостоятельно, то важнейший поворотный момент истории может быть упущен Шастелом из-за неспособности оценить жизненно важные факты, которые могли всех их спасти от смертельной и, следовательно, непредвиденной опасности…

Мачера вскочила, с грохотом захлопнула ставни и чуть ли не бегом кинулась по коридору. Спустившись по винтовой лестнице, она добралась до кабинета доктора Геннадия, который, когда Мачера вошла, оказался пустым.

— Несомненно, — пробормотал сержант, — она племянница директора.

Капрал наклонился и еще раз заглянул в глазок двери.

— Я слышал, что она — ее дочь.

— Лучше бы такого не слышать, — ответил сержант. — Такие разговоры жизнь укорачивают. — Он провел ладонью по горлу. — Как бы то ни было, она какой-то член семьи, что значит: не нашего ума это дело. Просто будь настороже, когда приносишь ей еду. Царапаться она может только левой рукой, но брыкается — не дай Бог.

Капрал мрачно кивнул. Действительно, не похоже, что девчонка в камере может кого-нибудь избить, с ее-то искалеченной рукой; казалось, она способна лишь подносить пищу ко рту да переодеваться. Но впечатление менялось, когда она начинала ругаться и орать; даже через двухдюймовую дубовую дверь от ее крика могло скиснуть пиво, и никто не смел заткнуть ей рот, поскольку она была какой-то родственницей директора. Как знать, вдруг на следующий день ее выпустят и она будет сидеть в кабинете и ставить печать на приказах, отправляющих несчастного солдата на смерть. Лучше поостеречься и держаться от всего этого подальше.

— Все-таки странно, — проговорил сержант. — Одна из них, а так изувечена и сидит в камере. Бог знает, что же они делают со своими врагами.

В дальнем конце коридора ключ заскрежетал в замке; кто-то отдавал приказания. Сержант быстро закрыл глазок и жестом велел капралу вернуться на пост. Когда пришедшие добрались до последних камер, сержант вытянулся по стойке «смирно», отдал честь и щелкнул каблуками, как на параде. Пришедшие не обратили на это никакого внимания.

— Она здесь, — сказал капитан стражи, существо редкое и диковинное, обитатель подземелий. — Мы содержим ее отдельно от других заключенных, как вы и велели.