Сальватор - Дюма Александр - Страница 9

Жибасье остановился с улыбкой на губах.

Они обменялись приветствиями.

– Вы сейчас направляетесь в церковь Вознесения? – спросил Карманьоль.

– А разве мы не должны отдать последние почести останкам великого филантропа? – ответил вопросом на вопрос Жибасье.

– Разумеется, – сказал Карманьоль. – Я ждал, когда вы выйдете от господина Жакаля, чтобы переговорить с вами о порученном нам задании.

– С превеликим удовольствием. Давайте говорить на ходу. Так не будет казаться, что время идет очень медленно. Мне, во всяком случае.

Карманьоль согласился.

– Вы знаете, что нам надо будет там сделать?

– Я должен не спускать глаз с одного человека, который будет стоять у третьей слева от входа колонны и разговаривать с неким монахом, – сказал Жибасье, все еще не пришедший в себя от столь точных инструкций.

– А я иду туда для того, чтобы арестовать этого человека.

– Как это – арестовать?

– Очень просто. В нужное время. Вот это я и должен был вам передать.

– Вам поручено арестовать мсье Сарранти?

– Ни в коем случае! Я арестую мсье Дюбрея. Он сам себя так называет, ему не на что будет пожаловаться.

– Значит, вы арестуете его как заговорщика?

– Нет, как бунтовщика.

– Значит, возможен серьезный бунт?

– Насчет серьезного вряд ли. Но волнения будут.

– А не слишком ли неосторожным будет, дорогой коллега, – сказал Жибасье, остановившись, чтобы придать вес своим словам, – не будет ли неосторожным затеять смуту в такой день, когда весь Париж будет на ногах?

– Вы правы. Но ведь пословица говорит: «Кто не рискует, тот не выигрывает».

– Это несомненно, но на сей раз мы ставим на карту всё.

– Но играть-то мы будем краплеными картами!

Это немного успокоило Жибасье.

Но все же на лице его осталось обеспокоенное, вернее, задумчивое выражение.

Было ли это следствием тех страданий, которые перенес Жибасье на дне Говорящего колодца и которые накануне снова нахлынули на него? Или это усталость от стремительной гонки и быстрого возвращения наложила на его чело обманчивую печать сплина? Как бы то ни было, но граф Башрес де Тулон казался в этот момент очень озабоченным или сильно обеспокоенным.

Карманьоль заметил это и не смог удержаться, чтобы не поинтересоваться причиной, когда они свернули с набережной на площадь Сен-Жермен-л'Оксерруа.

– Вы чем-то озабочены? – спросил он.

Жибасье вышел из задумчивости и тряхнул головой.

– Что? – переспросил он.

Карманьоль повторил свой вопрос.

– Да, вы правы, друг мой, – ответил Жибасье, – меня удивляет одна мысль.

– Черт возьми! Не много ли чести для одной мысли! – воскликнул Карманьоль.

– Но она не дает мне покоя.

– Скажите же, в чем дело! И если я смогу избавить вас от сомнений, я буду считать себя счастливейшим из смертных.

– Дело вот в чем: мсье Жакаль сказал мне, что я смогу найти нашего человека ровно в полдень в церкви Вознесения рядом с третьей колонной слева от входа.

– Да, около третьей колонны.

– Он будет разговаривать с каким-то монахом?

– Со своим сыном, аббатом Домиником.

Жибасье посмотрел на Карманьоля с тем же выражением на лице, что и в разговоре с господином Жакалем.

– Н-да, – сказал он. – Я-то считал себя осведомленным… Теперь мне кажется, что я ошибался.

– К чему такое самоуничижение? – спросил Карманьоль.

Жибасье несколько секунд молчал. Было видно, что он прилагал неимоверные усилия для того, чтобы пронзить своими рысьими глазами тот мрак тайны, который его окружал.

– Так вот, – произнес он наконец, – во всем этом кроется какая-то огромная ошибка.

– С чего вы это взяли?

– А если все это правда, то я чувствую по отношению к нему одновременно удивление и восхищение.

– К кому же это?

– К мсье Жакалю.

Карманьоль сдернул с головы шляпу жестом хозяина бродячего цирка, говорящего с мэром или другим представителем власти.

– И в чем же, по-вашему, ошибка? – спросил он.

– Да в этой самой колонне и в монахе… Я допускаю, что мсье Жакаль знает о том, что было, допускаю и то, что он знает обо всем, что происходит сейчас…

Карманьоль подтверждал каждую фразу Жибасье кивком головы.

– Но чтобы он знал и то, что произойдет в будущем… Вот этого я никак понять не могу, Карманьоль.

Карманьоль захохотал, обнажив свои белые зубы.

– А как вы объясняете то, что он знает обо всем, что было и есть? – спросил он.

– Ну в том, что мсье Жакаль догадался, что Сарранти пойдет в церковь, нет ничего удивительного: когда человек рискует своей жизнью, делая попытку свергнуть правительство, он, естественно, обращается за помощью к религии и просит заступничества святых. Нет ничего удивительного и в том, что мсье Жакаль угадал, что Сарранти пойдет именно в церковь Вознесения: именно этой церкви сегодня суждено стать очагом восстания.

Карманьоль продолжал кивками головы подтверждать то, что говорил Жибасье.

– Опять же ему было очень просто догадаться, что мсье Сарранти будет находиться в церкви не в одиннадцать часов, а где-то с половины двенадцатого до без четверти двенадцать: заговорщик, половину ночи посвятивший своим козням, если только он не обладает сверхкрепким здоровьем, не пойдет радовать душу первой утренней мессой. В том, что он угадал, что Сарранти будет стоять у колонны, я тоже не вижу ничего удивительного: после трех-четырех дней и ночей скачки без сна и отдыха человек должен чувствовать усталость и испытывать потребность к чему-то прислониться. Вот он и прислонится спиной к колонне, чтобы отдохнуть. И, наконец, я допускаю, что путем логической дедукции мсье Жакаль угадал, что мой человек будет стоять скорее слева, чем справа от входа, поскольку главарь оппозиции, естественно, должен выбрать левую сторону. Все это, конечно, необычно, умно, но ничего удивительного в этом нет, поскольку даже я об этом смог догадаться. Но вот что меня удивляет, озадачивает, приводит в полное недоумение…

Жибасье умолк, словно пытаясь разгадать эту загадку огромным усилием своего интеллекта.

– Так что же это?.. – спросил Карманьоль.

– Так это то, каким образом мсье Жакаль смог угадать, к какой именно колонне прислонится спиной Сарранти, в какое именно время он это сделает и почему какой-то монах будет разговаривать с ним как раз в то время, когда он будет подпирать эту колонну.

– Как?! – воскликнул Карманьоль. – И из-за этого-то у вас такое озабоченное выражение на лице, господин граф?!

– Да, именно из-за этого, – ответил Жибасье.

– Так это же объясняется столь же просто, как и все остальное.

– Ну да?

– Проще и быть не может.

– Что вы говорите?

– Честное слово!

– Ну тогда сделайте одолжение и откройте мне по-дружески эту тайну.

– С огромным удовольствием.

– Слушаю вас.

– Знаете ли вы Барбет?

– Я знаю улицу с таким именем: она начинается от улицы Трех Павильонов и заканчивается у Старой улицы Тампля.

– Это не то.

– Я знаю, что есть ворота Барбет, которые были частью построенной Филиппом-Августом крепостной стены, но ворота эти названы в честь Этьена Барбетта, парижского дорожного смотрителя, управителя монетного двора и прево торговой гильдии.

– Это тоже не то.

– Я знаю также, что существует дворец Барбет, в котором Изабелла Баварская родила дофина Карла VII. Именно у дверей этого дворца дождливой ночью 23 ноября 1407 года был убит вышедший из него герцог Орлеанский…

– Довольно! – воскликнул Карманьоль, тяжело дышавший, словно человек, которого заставляют проглотить лезвие сабли, – довольно! Еще несколько слов, Жибасье, и я пойду требовать для вас кафедру истории.

– Что поделать, – произнес в ответ Жибасье, – меня погубила именно ученость. Но что вы имеете в виду, говоря слово Барбет: улицу, ворота или дворец?

– Ни то, ни другое, ни третье, о, ученейший бакалавр, – сказал Карманьоль, глядя на Жибасье с восхищением и перекладывая кошелек из правого кармана в левый, другими словами, убирая его подальше от своего спутника, и, возможно, не без основания полагая, что следует ожидать чего угодно от человека, который признался, что знает так много, и, несомненно, утаил, что знает еще больше.