Могикане Парижа - Дюма Александр - Страница 59

– О, замолчите, Кармелита! – сказал Коломбо, за крыв глаза рукою, как будто его закрытые глаза, не давая ему возможности видеть молодую девушку, помешали бы его ушам слышать ее.

– Хотите, чтобы я сказала вам всю правду, Коломбо? – продолжала Кармелита, вступая на скользкий путь.

– О! Нет, нет, я не хочу более ничего слышать! – вскричал бретонец.

– Зачем же вы меня спрашивали? – сказала она почти с угрозой.

– Говорите же!

– Хорошо, вы узнаете всю величину моего страдания, всю глубину моей вины, когда вы будете знать, что я от далась не ему, а призраку моего воображения, мечте моего сердца. Камилл был только уполномоченным не счастья; он только дал свое имя роковой судьбе.

Коломбо взглянул на Кармелиту своими ясными, как свет, глазами.

– Кармелита, – сказал он, – я вас не понимаю.

– О, Коломбо, – возразила она, – это была такая же прекрасная счастливая ночь, как та, когда мы вырыли розан на могиле бедной ла Вальер…

И медленно встав с места, она вышла из флигеля и поднялась к себе, тогда как Коломбо следил за нею глазами, почти ослепленный первым лучом света, который проник в его сердце, и шептал:

– О! Боже мой! Боже мой! Она могла любить меня, потому что не любила Камилла!..

IV. Каждый начинает видеть ясно не только в своем сердце, но и в сердце другого

С этого дня отношения молодых людей из простых и дружеских сделались холодными и размеренными.

Кармелита поняла, что она слишком много высказала Коломбо.

А тот боялся, что плохо понял; он верил в возвращение Камилла и держался настороже с Кармелитой, избегал возможности наводить разговор на тот скользкий путь, на котором у молодой девушки почти вырвалось признание.

Мысль, что он все более и более любит Кармелиту, что страсть его увеличивается с каждым днем, пугала Коломбо.

Но что было бы, если бы он был уверен, что Карме лита любит его?

Он тотчас оставил бы Париж и вернулся в Бретань.

Дни, недели, месяцы проходили, а согласие отца Камилла не было получено; от креола постоянно приходи ли письма, полные живейшей нежности, подчас даже жгу чей страсти. Однажды утром получили письмо от его бра та. Камилл опасно захворал.

Кармелита приняла и это известие почти равнодушно. Болезнь продолжалась три месяца. Но зато по выздоровлении Камилл прислал такое горячее, такое страстное письмо, что добрый Коломбо передал его Кармелите со слезами на глазах.

– Вы видите, Кармелита, что я ошибался, – сказал он.

Но, увы! На Кармелиту оно произвело далеко не такое теплое впечатление: она считала все эти страстные выражения за увлечение, вызванное горячкой, и видела в этом послании только призрак солнца, который должен был скоро исчезнуть. Впрочем, ей теперь не было даже надобности знать в точности степень любви Камилла к себе. Если бы он опять захворал горячкой, от которой оправился, Кармелита не сделала бы ни одного шага, чтобы спасти его. Может быть, она не проявила бы хладнокровия палача; но в ней было мужество судьи, вынесшего уже приговор в глубине своего сердца.

Величайшей радостью девушки было бы не получать больше писем от креола, не слышать более о нем, забыть даже его имя.

Она любила Коломбо, и это чувство, которое овладевало ею с каждым днем все сильнее и сильнее, было даже не любовью, а чем-то высшим: это было обожание.

Если бы в то время, когда она смотрела на него украдкой и пожирала его глазами, Коломбо поймал один из ее взглядов, то, как бы скромен и прост он не был, этот взгляд открыл бы ему все.

Когда Коломбо около полуночи шел в свой флигель, Кармелита затворяла или делала вид, что затворяет за ним дверь; потом едва замолкал шум его шагов или терялся на последних ступенях лестницы, она опять отворяла ее, подходила к окну в коридор, глядела, как молодой человек проходил по саду и, пристально устремив глаза на свет, видневшийся в окнах флигеля, наблюдала иногда за ним до рассвета, и почти всегда отходила только тогда, когда свет во флигеле гас.

Иногда лихорадочная страсть увлекала ее еще дальше. В прекрасные летние ночи, когда только звезды освещают землю или, лучше сказать, еле позволяют различать предметы в сумраке, она спускалась на цыпочках по лестнице, боязливо вступала в сад, добиралась до какой-нибудь группы деревьев, останавливалась там на минуту, затем, как фея, как ундины, тени которых вы ходят из могил, чтобы бродить вокруг жилища человека, которого они любили при жизни, белая и печальная Кармелита ходила вокруг флигеля Коломбо…

Иногда и молодой человек, волнуемый тем же чувством, отворял свою дверь, выходил на свежий воздух и садился на дерновую скамью. Он сидел безмолвно, устремив глаза на окно коридора, через которое, казалось, взгляд его проникал в комнату Кармелиты. Тогда Кармелита медленно приближалась, удерживая дыхание, смотрела на него в темноте пламенными глазами и уходила только в тот момент, когда он возвращался к себе, не подозревая, что та, которую он так любил, блуждала в продолжение часа вокруг него.

Однажды в зимнюю ночь, когда земля была покрыта снегом и когда, не смея выйти из дома из-за боязни оставить следы своих шагов на белом пушистом ковре, Кармелита стояла у окна своего коридора, устремив глаза на свет лампы Коломбо, не думая ни о холоде, ни о жаре – потому что огонь не разогрел бы ее руки, снег не освежил бы ее лба, – она увидела, что дверь бретонца отворилась. Он вышел, направился к дому и исчез в нем.

Первым движением Кармелиты было бежать в свою комнату.

Но любопытство взяло верх; кроме того, отворяя и затворяя дверь, она сама выдала бы себя.

Она встала за оконную занавеску и стала ждать.

Скрип ступеней указал ей, что Коломбо поднимается по лестнице, и в самом деле через несколько секунд его тень появилась на верхней ступени.

Молодой человек шел около стенки, противоположной комнате Кармелиты, и, казалось, боялся быть услышанным.

Дойдя до двери девушки, он остановился, прислонился к стене, удерживая дыхание, и остался в созерцательном положении, точно думал увидеть что-нибудь сквозь эту закрытую дверь…

Время от времени его рука, лежавшая на сердце, поднималась и касалась глаз, как бы вытирая слезы.

Это было откровением для Кармелиты. Что мог он искать перед ее дверью, если не то же, чего искала она? Какие слезы мог он вытирать, если не жгучие слезы любви, горькие слезы сожаления?

И, действительно, вскоре эти молчаливые слезы Коломбо сменились рыданьями.

Кармелита зажала обеими руками свой рот, чтобы удержать дыхание, потому что чувствовала, что крик: «Я люблю тебя!.. Я люблю тебя!..» – сорвался бы с ее губ.

О! Как безумно желала молодая девушка броситься ему на шею, бешено обнять его! Но строгая фигура бретонца предстала мысленно перед нею, и ее воля поборола желания так же, как ее рука закрыла рот.

И в самом деле, она понимала, что Коломбо мог доверить таинственной ночи свою печаль, свои сожаления, свою любовь: он мог жаловаться в уединении, которое считал немым и глухим; но чувство долга перед другом не позволило бы ему открыть тайну, которую выдавали его слезы.

Кармелита решила сохранить в себе это неожиданное открытие и свою безграничную радость.

Коломбо простоял около часа.

Кармелита проследила глазами, пока он не вошел во флигель, и только тогда она упала на колени и осмелилась крикнуть громко:

– Слава богу! Он любит меня! Он любит меня!..

V. Несходящиеся души

Кармелита провела счастливую ночь, такую ночь, которая могла сравниться только с той весенней ночью, когда вместе с Коломбо она вырыла свой прекрасный розан, корни которого пустили ростки между камней могилы. Итак, он любил ее!

Это открытие любви бретонца освежило сердце Кармелиты, как обильный дождь освежает засохшее растение, и со следующего же дня Коломбо, не зная причины этого возрождения, увидел вернувшуюся веселость молодой девушки.

Все ее часы были заняты; так заняты, что дни казались ей слишком короткими, а ночи слишком длинными. Жизнь ее не шла уже наудачу, теперь она имела цель.