Могикане Парижа - Дюма Александр - Страница 29

– В таком случае, нужно надеть эту одежду.

– А разве в этой одежде она не узнает меня?

– Нет.

– В таком случае переоденьте меня скорее!

И без какого-либо сопротивления она позволила снять с себя свое хорошенькое беленькое платьице, свои тонкие чулки, батистовые юбочки и крошечные башмачки.

Все это было замарано кровью: ее следовало замыть, чтобы не возбудить подозрения у соседей.

Итак, девочка одета в одежду, купленную ей Брокантой, облачена в позорное покрывало нищеты, открытый символ жизни, ее ожидающей.

Броканта выстирала одежду ребенка, просушила ее и продала за тридцать франков.

Это была уже хорошая нажива.

Но старая колдунья сильно надеялась со временем на еще больший выигрыш: найти родителей девочки и вернуть ее, конечно, за хорошие деньги обратно семье.

То же отвращение, какое выразил ребенок при перемене платья, обнаружил он, когда дело коснулось участия в завтраке семьи.

Обрезок говядины, разогретый на сковороде, и кусок черного хлеба, или купленный вблизи, или выпрошенный Христа ради в городе, – вот что составляло обыденную пищу Броканты и ее сына. Баболен, который никогда не ел другого обеда, кроме того, чем его кормила мать, не имел особых гастрономических желаний, но Рождественская Роза не могла согласиться с этим.

Без сомнения, эта бедная девочка привыкла к более изысканным блюдам, чем и объясняется то, что она довольствовалась лишь одним взглядом на завтрак Баболена и Броканты и проговорила:

– Я не хочу есть.

Во время обеда произошло то же.

Броканта поняла, что избалованное дитя, скорее, решилось бы уморить себя голодом, чем прикоснуться к ее угощениям.

– Чего же ты хочешь? – спрашивала она девочку. – Фазанов с апельсинами или пулярок с трюфелями?

– Я не хочу ни пулярок с трюфелями, ни фазанов с апельсинами, – отвечала девочка, – но мне бы очень хотелось куска белого хлеба, какой у нас подавали бедным по воскресным дням.

Броканта, как ни была она груба, была тронута этим ответом. Она дала Баболену один су и сказала:

– Пойди принеси маленький хлебец из булочной.

Баболен в один прыжок спустился с лестницы и через пять минут возвратился с маленьким хлебцем со светло-желтой коркой.

Бедная Роза была очень голодна, и она съела этот хлебец, не оставив ни одной крошки.

– Ну, что, теперь тебе лучше? – спросила Броканта.

– Да, мадам, и я вас благодарю, – ответило дитя.

Никому до сей поры не приходило в голову назвать Броканту «мадам».

– Хороша мадам! – засмеялась она. – Ну, а теперь, мадемуазель княжна, что вы хотите для десерта?

– Мне бы хотелось стакан воды, – отвечала девочка.

– Дай сюда горшок, – сказала Броканта сыну.

Баболен подал горшок и предложил его девочке.

– Вы пьете из него? – спросила она ласковым голосом Баболена.

– Это мать пьет из него, а я пью залпом.

И, приподняв горшок на полфута над своей головой, он начал лить в рот воду с ловкостью, доказывавшей привычку его к этому упражнению.

– Я не буду пить, – сказал ребенок.

– Почему же? – спросил Баболен.

– Потому что не умею пить, как вы.

– Ты разве не догадываешься, что барышне нужен стакан, – произнесла Броканта, пожимая плечами.

– Стакан? – переспросил Баболен. – Здесь должен найтись где-нибудь стакан!

И, поискав с минуту, он обнаружил стакан в каком-то углу.

– Получай, – сказал он, наполняя стакан водою, и предлагая его девочке, – пей!

– Нет, – произнесла она, – я не буду пить.

– А почему ты не будешь пить?

– Потому что у меня нет жажды.

– Да, но ведь ты просила пить?

Девочка отрицательно покачала головой.

– Я не могу пить из грязного стакана, – тихо и робко произнесла она и прибавила со слезами: – а все-таки я страшно хочу пить.

Баболен спустился, побежал к соседнему фонтану, в три или четыре приема вымыл стакан и принес его обратно прозрачным, как богемский хрусталь, и наполненным свежей и чистой водой.

– Мерси, мосье Баболен, – сказала девочка.

И она проглотила стакан воды в один прием.

– О! Мосье Баболен! – вскричал гамен, перекувырнувшись. – Скажи на милость, мать, когда это о нас будут говорить: «мосье Баболен и мадам Броканта»!

– Простите, – возразил ребенок, – меня учили говорить всем «мосье» и «мадам», я не буду больше говорить так, если это не хорошо.

– Нет, мое дитя, нет, это хорошо, – сказала Броканта, покоренная против своей воли этой тонкостью обращения, которое простонародье иногда осмеивает, но которая вместе с тем производит на них всегда впечатление.

Вечером, когда ложились спать, та же сцена, что и накануне, повторилась.

Мать с сыном спали на одном матраце, брошенном среди тряпья в углу комнаты, а Роза опять спала ночь на стуле.

На следующее утро Броканта опять сделала уступку. Она взяла с собой тридцать франков, вырученных за одежду ребенка, и купила кроватку в сорок су, матрац в десять франков, хотя немного тоненький, но зато чистый, подушку в три франка пятьдесят сантимов, две пары простынь из мадеполама и бумажное одеяло. Все это отличалось безукоризненной белизной. Она приказала принести все вещи в свой чулан.

Всего было на сумму ровно двадцать три франка.

– Это для вас, мадемуазель. Оказывается, вы княжна, а потому с вами обращаются, как с княжной.

– Я не княжна, – ответила девочка, – но там у меня была беленькая постелька.

– Ну, так вы и здесь будете иметь такую же, как там… Довольны вы?

– Да, вы очень добры! – сказала девочка.

– Теперь, где вы думаете поместиться? Не нанять ли вам на улице Риволи квартиру над антресолями?

– Хотите дать мне этот угол? – спросила девочка. И она указала на углубление чердака, захватывавшего часть соседнего.

Постельку втиснули в угол.

Мало-помалу угол стал заполняться мебелью и походить на комнату.

Броканта была далеко не так бедна, как она выглядела, только была ужасно скупа, и ей стоило страшных усилий достать деньги из копилки, в которой они у нее хранились. Но она обладала одной прибыльной способностью: умела гадать на картах.

И вот вместо того, чтобы заставлять платить себе деньгами, – последнее обстоятельство, впрочем, и без того вызывало некоторое затруднение среди того бедного квартала, в котором она жила, – она не отказывалась брать себе плату натурой.

У ветошницы она вытребовала занавес из подобия персидской материи, у столяра – маленький столик, у старьевщика – ковер; так что уголок Рождественской Розы к концу месяца оказался меблированным настолько, что угол чердака, в котором она обитала, выглядел очень уютно.

Роза была почти счастлива. Мы сказали «почти», потому что платье из синей бумажной материи, желтый платок с красными цветами, шерстяные чулки и ее треугольный чепчик очень ей не нравились.

И по мере того, как эти предметы изнашивались, Роза составляла себе костюм по своему вкусу и особенно занималась своими роскошными, длинными волосами, которые падали до самых пяток ее красивых ножек.

Но так как девочка никогда не выходила, а солнце не проникало на чердак иначе, как только через узкие просветы; так как она не ела ничего, кроме хлеба, и не пила ничего, кроме воды; так как холод проникал со всех сторон в чулан Броканты, и, наконец, так как вне зависимости от времени года она была одета почти всегда одинаково: и в десять градусов мороза, и в двадцать пять градусов жары, – она имела в силу всего этого болезненный и страдальческий вид.

О ее семье и о ужасном событии, приведшем ее к Броканте, которая начала даже любить несчастного ребенка, насколько она была способна полюбить, – об этом никогда не говорилось более того, что мы уже знаем.

Вот какова была Рождественская Роза, иначе сказать, дитя, которое стояло на коленях между ног Броканты в тот момент, когда Баболен и школьный учитель показались на пороге чулана.

XXII. Зловещий ворон

Зрелище, представшее перед глазами Жюстена, могло бы привлечь внимание каждого человека, менее погруженного в свои мысли; но он поднялся на чердак, будучи совершенно нечувствительным ко всяким другим соображениям, кроме тех, которые сжимали его сердце.