Сить - таинственная река - Петухов Анатолий Васильевич - Страница 25

многих она еще притянет из тех, кто в город подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять,

бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет... Город в

молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе

говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! Где бы ни был,

попомни меня, — к земле придешь.

Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он

хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто

случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к

утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч.

На рассвете хлынул дождь.

Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху

безжалостно хлестали косые струи.

— Вот мы и отработали, — вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за

соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак. На его глазах гибла

переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. Ведь если бы не пришлось

Coгрину «доделывать» машину на полосе, рожь эта была бы давно убрана.

— Запоминай, Василий, что творит погода с нашим хлебушком, — мрачно говорил Прокатов. — Ладно хоть,

мы успели сорок гектаров смахнуть, а полсотни, считай, пропало...

Гусь смотрел, как дождь и ветер метелят рожь, и та спешка, то неимоверное напряжение, которые и удивляли

и изматывали его на протяжении трех с лишним недель жатвы, разом получили свое оправдание.

Прокатов докурил папиросу, придавил сапогом окурок и вдруг спросил:

— Танька-то у тебя, когда уезжает?

— Н-не знаю... Наверно, двадцать восьмого.

— А сегодня двадцать пятое?

— Да.

— Видишь, как дело-то обернулось... Пойдем-ка на фатеру да обсушимся. Той порой дождь, может, перейдет,

и топай, брат, домой!

— А ты?

— Что — я? Я подожду. Глядишь, не всю рожь выхлещет, может, кое-что и удержится. Теперь начнется такая

морока — избави бог! Ни намолота, ни заработка. Этой мороки ты еще отведаешь...

Гусь колебался.

— А если завтра погода наладится?

Прокатов невесело улыбнулся.

— Нет уж. Одним днем вряд ли обойдется. Я боюсь, что поле раскиснет — у нас там песок, а здесь подзол с

глиной. Тогда и комбайн не пойдет... В общем, пошли - обсушимся, хватит мокнуть. Был бы мотоцикл, и я бы с

тобой скатал...

— Если домой идти, так чего и сушиться? Все равно намокну, — сказал Гусь, понимая, что Прокатов твердо

решил остаться один.

— Смотри сам, не боишься растаять — топай.

Тут, возле комбайна, они и распрощались. Прокатов, пожимая огрубевшую от работы руку Гуся, сказал:

— В общем — спасибо тебе! Не обижайся, если иногда туговато приходилось: дело такое... А в будущем

году, может, снова вместе пошуруем!..

Четырнадцать километров под проливным дождем Гусь отмахал за три часа. Первым делом он забежал к

Прокатовым, и чуть не до смерти напугал внезапным появлением жену Ивана, которая подумала, что с мужем что-

то стряслось. Но узнав, в чем дело, Настасья успокоилась и заставила Гуся выпить с дороги горячего пареного

молока.

Не меньше всполошилась неожиданным приходом сына и Дарья.

— Господи, да откуда ты этакой взялся? — в тревоге воскликнула она. — Уж не убег ли?

— Скажешь тоже!..— обиделся Гусь. — Погода-то видишь какая! Жать-то нельзя. Вот Иван и отправил меня

домой...

— Дак чего стоишь-то? Гли-ко, с одежи-то целые ручьевины текут!

А Гусь смотрел на банки, миски и старый цинковый таз, расставленные на полу, и видел, как часто шлепались

в них с потолка тяжелые капли.

— Прохудилось крыша-то, беда как прохудилась! — вздохнула Дарья, перехватив взгляд сына. — Да и

дождь-то больно мокрой!..

Пока Гусь раздевался, она нашла сухую одежду, достала с печи теплые валенки, налила в умывальник горячей

воды, поставила самовар.

— Боле уж работать, поди, не будешь?

— Нет. Погода бы постояла, так можно бы...

— Ну и слава богу! И так уж наработался... Пять ден и до школы осталося... А вчерась ведь аванец давали.

Знаешь, сколько тебе насчитали?

— Сколько?

— И сказывать боязно. Семьдесят два рубля!.. Подумать только! — Дарья покачала головой. — Я и получать-

то их не хотела: ежели ошибка какая, дак ведь потом обратно стребуют. А кассирша-то объяснила: Ивану-то

Прокатову, говорит, аванец сто сорок четыре рубля, а Ваське твоему, говорит, половина его заработка идет... Да уж

тут я поверила, получила... Кабы не дождь, в Камчугу ладила идти. Сапоги-то купить да ботинки.

— Сам схожу...

Гусь умылся, кое-как расчесал спутанные и отросшие за лето волосы и блаженно растянулся на лавке. Давно

на душе у него не было такого покоя. И пусть усталость разливается по всему телу — теперь спешить нокуда.

— Чего лег-то? Поешь, да и лягешь потом. Али заболел?

— Нет, нет, я так чуть полежу, на лавке... Не слышала, фотокарточку-то не напечатали в газете?

— Не было. Спрашивала я, как же! Долго чего-то не печатают.

— А Витька и Сережка дома?

— Дома. Вчерась Толька-то чуть Сережку не укокошил.

— Как? - встрепенулся Гусь.

— Евонный дядька, который в отпуске-то был, вчерась уезжал. Пьянущий! И Тольку напоил. Тот спьяну-то

на Сережку взъелся. Подумай-ко ты, ведь с ножиком на парня кинулся!

— Hy!

— Бабы розняли. Да Танька еще тут оказалася, дак обошлось, отбили пария...

Мать-то Толькина ревет, от рук, говорит, совсем отбился, ничего не слушается, деньги из дому таскать начал...

— Так Сережке-то ничего, не сильно попало?

— He, не! Нисколь не попало, отбили... Ты подними-ко самовар-то, дак и я с тобой чаю попью...

Кажется, еще никогда так богато не был накрыт стол в доме Гусевых. Кроме обычных и повседневных

картошки, хлеба и молока появились батон и сливочное масло, а к чаю не только сахар, но и дешевенькие конфеты-

кругляшки и даже белые сухари. Все это Дарья пододвигала сыну, приговаривая:

— Булки-то, булки поешь! А чай-то с конфетками — слаще! К обеду-то щей наварю. Мяса полтора

килограмма купила, да, вишь, не знала, что сегодня придешь. Щей-то похлебал бы с устатку...

Газета с долгожданной фотографией пришла накануне отъезда Таньки в город. В тот день Гусь ходил в

Камчугу, в магазин ОРСа, и вернулся домой с покупками — сапогами -броднями и дешевенькими полуботинками

— для школы. Дома его ждали Витька и Сережка. Дарья стирала в кухне белье. На столе лежала развернутая

газета.

— Почитай-ка, как вас с Прокатовым расписали! — воскликнул Сережка. — И даже портрет напечатан.

Гусь тотчас схватил газету. Он ожидал, что портрет напечатан большой, с открытку или хоть в половину ее. На

самом же деле на фотографии был комбайн, кусок поля и справа, в верхнем уголочке, где должно быть небо, — два

малюсеньких лица. Иван Прокатов похож сам на себя, а второе лицо — чернью брови, прилизанные набок волосы,

острый подбородок — неведомо чье.

«Ну уж и портрет! — разочарованно подумал Гусь. —И не похож совсем...»

Под заголовком «Ни минуты простоя» стояло непонятное слово «репортаж».

— А ты хоть ботинки-то купил? — услышал Гусь голос матери.

— Купил, купил! — и начал читать.

«Поле пшеницы, как море. Колышутся на ветру тяжелые колосья...» — так начинался этот репортаж.

Гусь читал, пропуская слова и целые строчки: пока все о колхозе да о Прокатове, а ему не терпелось прочитать