понимала, что за ветхой изгородью поживиться нечем, и потому туда не лезла, и только аксеновские куры, беспрепятственно проникая в огород, деловито разгребали кусты картошки.

Особенно много набезобразили куры в те дни, когда Гусь с Толькой скрывался на Сити. Раньше хоть Дарья

бывала днем дома, но с началом сенокоса она с утра до вечера находилась на лугах, и куры преспокойно

разгуливали по картофельнику. Возвратившийся домой Гусь застал в огороде все аксеновское куриное стадо.

Даже петух не заметил, как Кайзер перемахнул через изгороди. Когда первая курица истошно закричала в

зубах волчонка, и петух подал сигнал тревоги, было уже поздно.

Кайзеру давно не удавалось погоняться за курицами, к тому же он заметно окреп на полувольной жизни, и на

этот раз перьями да хвостами дело не ограничилось. Три курицы оказались намертво закушенными волчонком.

А от аксеновской избы бежал сам хозяин. Небритый, с опухшим от запоя лицом, дико матерясь, бригадир

выломал из изгороди кол и кинулся на Кайзера, который все еще трепал одну из куриц; перья белыми хлопьями

кружились над картофельником.

«Хорошо, что Толька домой не пошел, в кустах остался!» — подумал Гусь и крикнул:

— Кайзер, бежим!..

Волчонок хищно взглянул на приближающегося бригадира, глухо прорычал и с курицей в зубах поспешил за

хозяином.

Задыхавшийся бригадир швырнул вслед ему кол и, потрясая кулаком, пригрозил:

— Попадетесь под руку — обоих убью!..

— Вор! Тебя самого в каталажку упрячут! — крикнул Гусь издали.

Толька, который все это видел, похвалил Кайзера:

— Молодец! Хорошо поработал. Половину надо было передавить!

Если бы Гусь знал, как дорого обойдется ему и Кайзеру эта «работа»! И как он не подумал о том, насколько

жестокой может быть рука Аксенова, рука, поднявшаяся на родного сына?

На второй день после расправы с аксеновскими курами Гусь как ни в чем не бывало собрался с Кайзером в

лес. Они спустились с крыльца, и волчонок, как всегда, стал ласково тереться мордой о колено хозяина: он хотел

воли, он просился с поводка.

— Обожди, обожди! — Гусь похлопал Кайзера по спине. — Вот зайдем в лес, и я тебя отпущу.

Только они прошли за огород, как Кайзер нервно закрутил головой, стал внюхиваться в неподвижный воздух.

Он был явно взволнован, он что-то чуял: влажные ноздри его трепетали, глаза посверкивали настороженно и

тревожно, шерсть на загривке поднималась дыбом.

— Ты что это! — прикрикнул Гусь, осаживая волчонка. — Рядом!..

Кайзер повиновался, пошел у ноги хозяина, но скоро снова натянул поводок. Смутное предчувствие охватило

Гуся. Он огляделся. Вокруг никого не было.

— Спокойно, Кайзер, спокойно! — ласково сказал Гусь. — Никого же нет, что ты?

Они уже миновали баню, до кустов — рукой подать, и тут сзади, как гром средь ясного неба, грянул выстрел.

От неожиданности Гусь чуть не упал — ему показалось, что выстрелили в спину. Но в то же мгновение он увидел,

как волчонок, будто споткнувшись, сунулся мордой в землю и медленно повалился на бок. На зелень травы, откуда-

то из-за уха, дымясь, хлынула алая кровь.

— Кайзер!..— дико вскрикнул Гусь и кинулся к волчонку.

Из-за бани вышел бригадир, как всегда небритый, с красным опухшим лицом. Из ствола ружья, которое он

держал в руках, точно готовясь ко второму выстрелу, еще струился дым.

— Ну что? Получил? Вот так!..— сказал он с видом торжествующего победителя и побрел к своему дому,

опираясь на ружье, как на палку.

Гусь не помнил, что он закричал этому пьянице в приступе горя и отчаяния. У Гуся перехватило горло и слезы

застлали глаза. Он поднял на руки мертвого Кайзера и, спотыкаясь, пошел в лес. Уронил волчонка на землю,

свалился на траву, зарылся лицом в густую теплую шерсть Кайзера и заплакал;

Казалось, время остановилось. Не было мыслей, не было никаких чувств, кроме ощущения неизбывного горя,

которое сковало все нутро и все тело. Гусь и сам не мог бы сказать, жил ли он в эти тяжелые минуты.

Он не слышал, как сзади тихо подошла Танька. Она была бледна, губы ее дрожали, в широко раскрытых

глазах стояли слезы. Танька смотрела на худую, вздрагивающую спину Гуся и сама вот-вот готова была

разреветься.

— Вася, не надо так!..— чуть слышно произнесла она.

Гусь замер на миг, потом привстал и резко обернулся.

— Чего шпионишь? Чего притащилась? Я тебя звал? Звал, да?

Лицо у Гуся было мокрое, к нему пристали серые шерстинки, глаза сверкали. Танька ступила шаг назад.

— Уходи! — вскочил Гусь. — Нечего тебе тут делать!..

Ничего не сказала Танька, лишь брови сдвинулись на ее бледном лице. Она повернулась и так же тихо, как и

пришла, направилась в сторону деревни. А Гусь снова лег на траву и незряче уставился в небо...

Кайзера похоронили вечером здесь же, под елкой. Собрались все ребята Семенихи. Не было лишь Витьки

Пахомова — в колхозе начался сенокос. Не пришла на похороны и Танька...

Co смертью Кайзера в душе Гуся что-то надломилось. Он стал молчаливей, темные глаза его смотрели на мир

угрюмо и по-взрослому мрачно, ходил он теперь ссутулясь и нигде не находил себе места.

Кайзер снился ему каждую ночь, как живой, мерещился в сумраке сарая, а иногда Гусь явственно слышал

тихое поскуливание или просыпался от ощущения, что волчонок лижет ему руку горячим шершавым языком. И

тогда сами собой закипали на глазах слезы, и Гусь чувствовал себя настолько одиноким, несчастным и никому не

нужным, что ему не хотелось жить. Он вытаскивал из-под подушки ошейник Кайзера, до боли в пальцах сжимал

его и терся мокрой щекой о жесткую кожу, которая еще хранила — или это ему казалось? — запах волчонка...

— Эх, Кайзер, Кайзер, — шептал Гусь.

А тут еще получилось так, что дружная компания Гуся распалась. Толька надолго угодил в городскую

больницу, Вовка Рябов переметнулся к Витьке Пахомову и ходил за ним, как привязанный; между Витькой и Гусем

растерянно метался Сережка. Остальные ребята, бывшие поклонники Гуся, которых он по малолетству еще не

принимал в свою компанию, завороженные Витькиной охотой, тоже потянулись к Пахомову.

После гибели Кайзера они окончательно отшатнулись от Гуся, который уже ничем не мог их удивить, и все

свои симпатии отдали Витьке. Поощряемые взрослыми — Витька не то, что Гусь, не шалопай, работящий парень!

— они охотней, чем прежде, ходили на сенокос, всячески набивались Витьке в друзья и бывали необыкновенно

довольны, когда он брал с собой, давал носить ласты, маску и трубку, в на обратном пути — подстреленную рыбу.

А Гусь томился в одиночестве. Особенно угнетала его размолвка с Танькой. И как это получилось, что он

накричал на нее, когда самому было тошно? Разве Танька была хоть в чем-нибудь виновата? Ведь и он, случись у

Таньки горе, тоже пришел бы к ней — не смог бы не прийти!

Гусь понимал, что он должен попросить прощения за свою горячность, но как это сделать, если Танька не