Виа Долороза - Парфенов Сергей - Страница 20

– Алексей Сергеевич! – возмущенно говорил он, обращаясь к Михайлову. – Ну, ты посмотри, что этот сукин сын делает! Ведь его приглашение в Америку прямо совпадает со временем проведения Пленума… Уверен, что это сделано специально – наверняка он заранее согласовывал и время, и сроки поездки… Это направлено, я считаю, на раскол партии. Мол, он такой особенный и партийная дисциплина его не касается! И ведь привозит ему приглашение ни кто-нибудь, а представитель этого… "Виссалена"! Как будто, мы тут не знаем, что этот "Виссален" сидит там под одной крышей с ЦРУ!

– Что ты предлагаешь, Григорий Кузьмич? – угрюмо спросил его Михайлов, старательно отводя взгляд от раскрасневшегося лица Линаева. – Не пустить его сейчас значит показать свою слабость… Тут же на Западе появятся публикации, что я, мол, боюсь роста популярности Бельцина и снова возвращаюсь к авторитарным методам…

– А я считаю, что с ним надо поговорить! Он сам должен отказаться от этой поездки! – продолжал негодовать Линаев. – Мы не позволим ему раскалывать партию. Он ещё коммунист и должен понимать меру ответственности за свои поступки…

– Да какой он коммунист? – произнес Михайлов с досадой. – В нём от коммуниста только один партийный билет и остался..

– Значит, надо выгнать его к чертовой матери! Пускай видят, что партия это не богодельня, где каждый в свою дуду дует!

– Выгонять его сейчас тоже нельзя, Григорий Кузьмич, – произнес Михайлов с осторожностью. – Это будет выглядеть, как будто мы с ним сводим счеты. Притом раньше Пленума всё равно этого не сделаешь, такие вещи только Пленум может решать. Поэтому, думаю, отпустить его придётся… А вот потом на Пленуме заслушать его отчёт о поездке и поставить вопрос об исключении… Думаю, что он там такого наговорит, что поводов для этого будет предостаточно…

Перед самой поездкой Михайлов пригласил все же Бельцина в Кремль.

Бельцин зашел в кабинет Михайлова в Кремле, когда там уже собрались все члены Политбюро.

– Присаживайся, Владимир Николаевич, – на правах хозяина радушно произнес Михайлов. – Мы, тут специально собрались, чтобы обсудить твоё приглашение в Америку…

Бельцин, окинул неприязненным взглядом сидящих, не здоровался, прошёл к свободному креслу и решительно переставил его в торец стола так, чтобы находиться прямо напротив Михайлова.

– Владимир Николаевич, я считаю что ты неправильно поступаешь, – вкрадчивым голосом начал Михайлов. – Не извещаешь нас, ЦК, о том, что собираешься в Америку… И всё это перед Пленумом, втихомолку… Нехорошо! Такие дела так не делаются. Мы тут с товарищами посоветовались и решили, что препятствовать мы тебе не можем… Это твоё право – ехать или не ехать… Но дисциплина – есть дисциплина! Так, что сокращай свою программу, как хочешь, но во время Пленума тебе надо быть здесь. Это не моё мнение, это мнение всего Политбюро, так что воспринимай это как коллективное решение…

– Да, и хотелось бы потом заслушать на Пленуме твой отчёт о поездке, – вставил насупленный и ссутулившийся кренделем за столом Линаев.

– Это всё? – спросил Бельцин внешне спокойно.

– Владимир Николаевич! Ты зря пытаешься тут противопоставлять себя Политбюро, – произнес Михайлов с легкой укоризной в голосе. – Тут врагов нет… И думаю, цель у нас одна – обустроить страну, и здесь мы должны быть все заодно… Сейчас не то время, когда мы можем себе позволить быть разобщенными, как лебедь, рак и щука… Я хотел бы узнать, есть еще какие-нибудь вопросы к товарищу Бельцину?

Михайлов обвел взглядом хмурое и молчащее Политбюро – вопросов не последовало.

– Если нет, товарищи, то все свободны…

Расходились молча. Бельцин вышел первый, так и не с кем не попрощавшись. Выйдя из здания, он подошел к своему автомобилю, где его уже ждал начальник личной охраны Кожухов.

– Ну как, Владимир Николаевич? Все нормально? – спросил Кожухов, услужливо распахивая перед Бельциным дверцу.

– Нормально! "Свора товарищей!" – гадливо морщась буркнул в ответ Бельцин. Не скрывая своего упрямо прорывающегося раздражения, он уселся в машину. Кожухов сел следом на переднее сиденье. Пытаясь успокоить раздраженного шефа, он поспешил переключить его внимание на предстоящую поездку.

– Как полетим, Владимир Николаевич? Спецрейс будем заказывать? – поинтересовался он.

– Нет, полетим из Шереметьева! – мрачно ответил Бельцин. – Общим рейсом…

Кожухов понял, что Бельцин не хочет, чтобы его упрекали, что ради него гоняли правительственный самолет в Америку, – мол сам только на словах с привилегиями борется, а на деле отдельным самолетом летает, – еще припомнят, что и визит неофициальный, понесут по всем газетам…

"Вот страна!" – тоскливо подумал Кожухов. – "Президент России вынужден летать заграницу в общем салоне. Хорош же у нас после этого престиж будет в Америке!"

Яков Маген лежал на спине в теплой воде Мертвого моря и тяжёлая, маслянистая вода легко держала его расслабленное тело на поверхности. Неподалеку, покачиваясь на волнах, отдыхали Моше Лавин и двое американцев, с которыми Маген и Лавин сегодня закончили обсуждать совместный план работы в Советском Союзе. Маген специально приехал для этой встречи из Москвы и сейчас, глядя на раскинувшийся над ним шатер голубого неба, впервые почувствовал насколько он устал и насколько ему надоела вся эта Москва с её грязными улицами, оставляющая ощущение растормошённого муравейника с серыми, спешащими куда-то муравьями…

"Ну, вот я и снова на дома… – подумал Маген. – На своей земле!"

Он давно привык считать Израиль своей родиной, хотя переехали они сюда с матерью в сорок восьмом, когда ему уже было семь лет. От раннего детства остались у Магена смутные воспоминания страха, с которым он, кажется, появился на свет во время фашисткой оккупации в еврейском гетто во Львове. Почему они тогда выжили для него непонятно до сих пор – из гетто остались в живых единицы. Его отец был сапожником, а мать работала стоматологом в местной больнице – это наверное их и спасло, – многие их хорошо знали и помогали прятаться во время рейдов эссесовцев, которые угоняли евреев в концентрационные лагеря.

Отца Маген не помнил, – тот пропал когда ему было меньше года, – пошёл за продуктами на рынок и не вернулся. Как и где он погиб Маген так никогда и не узнал – от отца осталось только несколько пожелтевших предвоенных фотографий. После окончания войны он отчетливо помнит жгучее чувство голода… От многоэтажного дома, в котором жила его семья до войны, осталась только одна необрушившаяся стена с пустыми проемами окон. Жить было негде, евреев во Львове после войны не осталось, и неизвестно по чьему совету мать решила поехать в Биробиджан, на Дальний восток, в еврейский край, организованный там Советской властью. Поезд, на котором они ехали под монотонный звук колес, неторопливой гусеницей тащился через бескрайнюю Сибирь почти две недели. Когда приехали, Биробиджан встретил их неприветливым грязным вокзалом и роем надоедливой мошкары, – гнуса, как её тут называли, которая, когда кусала, оставляла на теле жирную кровоточащую красную точку. Тело вокруг ранки потом начинало распухать и лицо и руки заплывали, как от укуса пчелы.

Прямо с вокзала мать направилась в местный райсовет просить об жилье и устройстве на работу. Но оказалось, что стоматологи в городе уже не нужны и с жильём в городе большие проблемы. Встретивший их работник по вопросам жилья только сухо бросил:

– Жилья нет… Нет жилья и точка! Ну, нету, – развел он руками. – Строить нечем, строить некому и не из чего! Мог бы родить – родил бы! А так, что? Ни одни вы такие! На очередь поставлю, а обещать ничего не могу! Всё!

Мать была в отчаянии. Возвращаться обратно во Львов было немыслимо, да и наверное не выдержали бы они обратной дороги. В итоге приютила их семья украинцев, точнее украинки тети Гали, у которой сын был на два года старше шестилетнего Изи. Матери пришлось устроиться на оловянный рудник и это давало им скудный послевоенный паек, которого едва хватало, чтобы утолить на недолгое время чувство голода. Жили скудно, но как-то жили. Но в сорок шестом, в приютившую их семью вернулся дядя Дмитро, бывший кормилец, а теперь инвалид без обеих ног, и стало совсем плохо. Главным занятием дяди Дмитро теперь было сидеть во дворе и матерно костярить фашистских гадов, оставивших его калекой. Доброхоты же, желающие посочувствовать орденоносцу-инвалиду, как правило находились каждый день и к вечеру дядя Дмитро на своей грубо сколоченной каталке, возвращался домой вдребезги пьяный и выливал накопившуюся за день злость за свою искалеченную жизнь на жену, на сына и на Яшу с матерью. И всё это, обычно, кончалось пьяными скандалами с отборным матом и надрывными всхлипами тети Гали по ночам. Мать терпела ещё полгода, потом снова пошла в местный райсовет.