Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл. - Гоголь Николай Васильевич - Страница 3

«Вишь как ругается!» сказал парубок, вытаращив на нее глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий. «И язык у неё, у столетней ведьмы, не заболит выговорить эти слова».

«Столетней!..» подхватила пожилая красавица. «Нечестивец! поди умойся наперед! Сорванец негодный! Я не видала твоей матери, но знаю, что дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь! Столетней! что у него молоко еще на губах…»

Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок не хотел, кажется, кончить этим: не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею. Удар был удачнее, нежели можно было предполагать: весь новый ситцевый очипок забрызган был грязью, и хохот разгульных повес удвоился с новою силою. Дородная щеголиха вскипела гневом; но воз отъехал в это время довольно далеко, и месть ее обратилась на безвинную падчерицу и медленного сожителя, который, привыкнув издавна к подобным явлениям, сохранял упорное молчание и хладнокровно принимал мятежные речи разгневанной супруги. Однакож, несмотря на это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту до тех пор, пока не приехали они в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле. Встреча с кумовьями, давно не видавшимися, выгнала на время из головы это неприятное происшествие, заставив наших путешественников поговорить об ярмарке и отдохнуть немного после дальнего пути.

II

Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных, неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев — все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки — все ярко, пестро, нестройно, мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосые речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со всех сторон ярмарки. Ломается воз; звенит железо, гремят сбрасываемые на землю доски, и закружившаяся голова недоумевает, куда обратиться. Приезжий мужик наш с чернобровою дочкою давно уже толкался в народе. Подходил к одному возу, щупал другой, применивался к ценам; а между тем мысли его ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и старой кобылы, привезенных им на продажу. По лицу его дочки заметно было, что ей не слишком приятно тереться около возов с мукою и пшеницею. Ей бы хотелось туда, где под полотняными ятками нарядно развешаны красные ленты, серьги, оловянные, медные кресты и дукаты. Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя[3]; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою… Но вот почувствовала она, кто-то дернул ее за шитый рукав сорочки. Оглянулась — и парубок в белой свитке с яркими очами стоял перед нею. Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни при какой радости, ни при каком горе; и чудно и любо ей показалось, и сама не могла растолковать, что делалось с нею.

«Не бойся, серденько, не бойся!» говорил он ей вполголоса, взявши ее руку: «я ничего не скажу тебе худого!»

«Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого», подумала про себя красавица: «только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».

Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово: пшеница. Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии было развлечь.

Вот что говорили негоцианты о пшенице.

III

«Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница?» говорил человек, с вида похожий на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с заплатами свитке и с огромною шишкою на лбу.

«Да думать нечего тут; я готов вскинуть на себя петлю и болтаться на этом дереве, как колбаса пред Рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку».

«Кого ты, земляк, морочишь? Привозу ведь, кроме нашего, нет вовсе», возразил человек в пестрядевых шароварах. «Да, говорите себе, что хотите», думал про себя наш знакомец, не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, «а у меня десять мешков есть в запасе».

«То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля», значительно сказал человек с шишкой на лбу.

«Какая чертовщина?» подхватил человек в пестрядевых шароварах.

«Слышал ли ты, что поговаривают в народе?» продолжал с шишкой на лбу, наводя на него искоса свои угрюмые очи.

«Ну!»

«Ну, то-то, ну! Заседатель — чтоб ему не довелось больше обтирать губ после панской сливянки — отвел для ярмарки проклятое место, на котором, хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот старый, развалившийся сарай, что вон-вон стоит под горою». (Тут любопытный отец нашей красавицы подвинулся еще ближе и весь превратился, казалось, во внимание.) «В том сарае то и дела что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь — в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже; того и жди, что опять покажется красная свитка!»

«Что ж это за красная свитка?»

Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом, со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка его и парубок спокойно стояли, обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся на свете свитки. Это разогнало его страх и заставило обратиться к прежней беспечности.

«Эге, ге-ге, земляк, да ты мастер, как вижу, обниматься! Чорт меня возьми, если я не на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою, уже надоумил».

Парубок заметил тот же час, что отец его любезной не слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как бы склонить его в свою пользу.

«Ты, верно, человек добрый, не знаешь меня, а я тебя тотчас узнал».

«Может, и узнал».

«Если хочешь, и имя, и прозвище, и всякую всячину расскажу: тебя зовут Солопий Черевик».

«Так, Солопий Черевик».

«А вглядись-ка хорошенько, не узнаешь ли меня?»

«Нет, не познаю. Не во гнев будь сказано, на веку столько довелось наглядеться рож всяких, что чорт их и припомнит всех».

«Жаль же, что ты не припомнишь Голопупенкова сына!»