Люблю твои воспоминания - Ахерн Сесилия - Страница 30

Лестничные перила, за ними — мужчина с зелеными ступнями, закрывающий за собой дверь. В его руке бутылка.

Пиццерия. Мороженое с фруктами и взбитыми сливками.

В его руке еще и таблетки. Глаза мужчины встречаются с моими, перед тем как дверь закрывается. Моя рука на дверной ручке. Дверь открывается. Пустая бутылка на полу. Голые ноги с зелеными подошвами. Гроб.

Разбрызгиватели. Качели летают взад и вперед. Кто-то напевает ту песню. Длинные светлые волосы закрывают мое лицо, их сжимает моя маленькая ладонь. Фраза, сказанная шепотом…

Задыхаясь, я открываю глаза, сердце колотится в груди. Простыня подо мной влажная, все тело покрыто потом. Я на ощупь пытаюсь отыскать в темноте выключатель прикроватной лампы. В глазах у меня стоят слезы, однако я не даю им упасть, дотягиваюсь до мобильного телефона и дрожащими пальцами набираю номер.

— Конор? — Мой голос дрожит.

Он что-то бессвязно бормочет, не в силах сразу проснуться.

— Джойс, сейчас три часа ночи, — ворчит он.

— Я знаю, прости.

— Что случилось? С тобой все в порядке?

— Да, да, со мной все хорошо, просто я… мне приснился сон. Или кошмар привиделся? Множество на мгновение вспыхивающих картинок… разные места, и люди, и вещи, и… — Я заставляю себя замолчать и пытаюсь сосредоточиться. — Prefer et obdura; dolor bic tibi proderit olim?

— Что? — нетвердым голосом спрашивает Конор.

— То, что я сейчас произнесла, это и есть та фраза на латыни?

— Да, звучит похоже, господи, Джойс…

— Будь терпелив и крепок; когда-нибудь эта боль окажется тебе полезной, — выпаливаю я. — Вот что это значит.

Конор, помолчав, вздыхает:

— Хорошо, спасибо.

— Кто-то сказал мне это. Может, это было в детстве? Но кто бы мог такое сказать? Нет, это сегодня ночью мне сказали.

— Джойс, ты вовсе не должна ничего объяснять. — И, после паузы, говорит более решительно: — Извини, но я хотел бы еще поспать.

— Это ты извини. Ложись, конечно.

— Может, тебе нужна помощь, Джойс? Хочешь, я кому-нибудь за тебя позвоню или?…

— Нет, я в порядке. Полном. — Слова застревают у меня в горле. — Спокойной ночи.

Конор кладет трубку.

Одинокая слеза катится по моей щеке, и я смахиваю ее, до того как она достигает подбородка. Не начинай, Джойс. Не смей начинать сейчас.

Глава семнадцатая

Спускаясь на следующее утро по лестнице, я успеваю увидеть, как папа возвращает мамину фотографию обратно на столик в прихожей. Заслышав мои шаги, он достает из кармана носовой платок и делает вид, что вытирает с нее пыль.

— А вот и ты! Наша спящая красавица проснулась.

— Да, хотя спускаемая в туалете каждые пятнадцать минут вода чуть ли не всю ночь не давала мне заснуть. — Я целую его в почти облысевшую макушку и иду на кухню. Опять чувствую запах дыма.

— Мне очень жаль, что моя простата мешает твоему сну. — Папа внимательно изучает мое лицо. — Что с твоими глазами?

— Мой брак приказал долго жить, так что я решила провести ночь в рыданиях, — объясняю я безразличным голосом и, подбоченившись, нюхаю воздух.

Он немного смягчается, но все равно не может удержаться от колкости:

— Я думал, ты сама этого хотела.

— Да, папа, ты абсолютно прав: последние несколько недель у меня были — ну прямо предел мечтаний любой девушки.

Папа раскачивается влево-вправо, влево-вправо на пути к кухонному столу, садится на свой залитый солнечными лучами стул, поправляет очки на переносице и продолжает разгадывать судоку. Я безмолвно смотрю на него, обезоруженная его простодушием. Затем втягиваю ноздрями воздух и спрашиваю:

— Ты сегодня опять сжег тост? — Он делает вид, что не слышит меня, и продолжает что-то быстро писать. Я проверяю тостер. — Настроен на нужную температуру, не понимаю, почему он продолжает сжигать хлеб.

Я заглядывают внутрь. Крошек нет. Проверяю мусорное ведро — никакого выброшенного тоста. Снова нюхаю воздух и тут начинаю прозревать истину. Уголком глаза наблюдаю за папой. Он беспокойно ерзает на стуле.

— Ты похожа на эту Флетчер или на патера Брауна, вынюхиваешь что-то. Никакого трупа ты здесь не найдешь, — говорит он, не поднимая глаз от головоломки.

— Да, но что-нибудь я найду, правда?

Он резко вскидывает голову. Заметно нервничает. Ага. Я прищуриваюсь.

— Что это с тобой такое? — с ненатуральным шипением спрашивает он.

Не обращая на него внимания, начинаю метаться по кухне, открывая шкафчики и обыскивая каждый из них. У папы обеспокоенное лицо.

— Ты сошла с ума? Что ты делаешь?

— Ты принимал свои таблетки? — спрашиваю я, добравшись до аптечки.

— Какие таблетки?

Вот как, он забыл, какие принимает таблетки! Но я выведу его на чистую воду.

— Твои сердечные таблетки, таблетки для улучшения памяти, витамины.

— Ни те, ни другие, ни третьи.

Я приношу таблетки, выкладываю их в одну линию на столе. Папа немного успокаивается. Вновь приступаю к поискам и чувствую, что он напрягается снова. Я тяну на себя ручку шкафа, в котором хранятся крупы…

— Воды! — кричит он, я подпрыгиваю, и дверца со стуком захлопывается.

— Папа, тебе плохо?!

— Нет, — спокойно отвечает он. — Мне нужен стакан воды, чтобы запить таблетки. Стаканы стоят в шкафу, вон там.

— Он показывает на другой конец кухни.

Наполняю стакан водой, отношу ему и возвращаюсь к шкафу с крупами: мои подозрения не утихли.

— Чай! — вскрикивает он. — Сейчас мы выпьем чаю. Садись, я тебе налью. У тебя сейчас такой тяжелый период, и ты так хорошо с этим справляешься. Такая храбрая девочка! Так что ты посиди, а я принесу тебе чашечку чая. И кусочек кекса баттенберг — ты любила его, когда была маленькой. Всегда пыталась слизать сверху весь марципан, пока никто не видел.

Да, на твой аппетит жаловаться не приходилось. — Все это он бормочет, пытаясь оттеснить меня от шкафа.

— Папа! — предостерегающе произношу я. Он перестает суетиться и вздыхает, капитулируя. Открываю дверцу шкафа и заглядываю внутрь.

Ничего странного или неуместного, только овсянка, которую я ем каждый день, и сладкие хлопья, которые я никогда не трогаю. Папа победно откашливается и идет обратно к столу. Подождите-ка! Я снова открываю шкаф и тянусь за сладкими хлопьями. Я их сама не ем и ни разу не видела, чтобы их ел папа. Поднимаю коробку и понимаю, что она пуста. Я заглядываю в нее.

— Папа!

— Э-э… что, дорогая?

— Папа, ты же мне обещал! — Я держу перед его лицом пачку сигарет.

— Я выкурил только одну, дорогая.

— Ты выкурил не только одну. Запах дыма по утрам был не от сгоревшего тоста. Ты меня обманывал!

— Одна в день вряд ли меня убьет.

— Очень даже убьет! Тебе же сделали шунтирование, ты вообще не должен курить! Я закрываю глаза на твою утреннюю яичницу, но это — это недопустимо!

Папа закатывает глаза, поднимает руку и складывает пальцы в подобие рта марионетки. Он передразнивает меня, открывая и закрывая «рот» перед моим лицом.

— Ну все, я звоню твоему врачу.

Папа потрясен, он вскакивает со стула:

— Нет, дорогая, не делай этого!

Шагаю в прихожую, он идет за мной по пятам. Влево-вправо, влево-вправо.

— Э-э, детка, ты же со мной так не поступишь? Если сигареты меня не убьют, докторша точно это сделает. Она не женщина, а настоящая ладья викингов!

Я поднимаю трубку телефона, стоящего рядом с маминой фотографией, и набираю номер экстренного вызова, который помню наизусть. Первый номер, который приходит мне в голову, когда я должна помочь самому важному человеку в моей жизни.

— Если бы мама знала, что ты куришь, она пришла бы в ярость… А! — Я замираю. — Так вот почему ты прячешь фотографию?

Папа опускает глаза и грустно кивает.

— Мама заставила меня пообещать, что я брошу. Говорила, если тебе на свое здоровье наплевать, так сделай это для меня. Я не хочу, чтобы она это видела, — добавляет он шепотом, как будто мама может нас услышать.