Лед и пламень - Папанин Иван Дмитриевич - Страница 6

Разговоры в вагоне велись самые для меня неожиданные. Откровенные настолько, что я поначалу пугался. Говорилось все прямо, без оглядки, что было для меня непривычно. Заметив, что время от времени я озираюсь по сторонам, тот же рыжий сосед бросил мне:

— Не пугайся, брат. Пролетариату, нам то есть, нечего терять, кроме своих цепей.

Непонятная фраза эта запомнилась, я долго размышлял: какие цепи? На беглого каторжника он похож не был. Словно угадав мои мысли, сосед добавил:

— Скоро разберёшься, и какие такие цепи, и как их рвать. Сам рвать будешь. Потом придёт она, мать порядка.

Надо же было такому случиться: лет семь спустя я случайно встретил именно его — моего рыжего попутчика — в отряде анархистов. К тому времени я уже разобрался, «в каком идти, в каком сражаться стане». Анархистов же не любил больше всего. Правда, тут дело не в «любил», «не любил». Белогвардейцы, эсеры, меньшевики были понятны: лютые враги Советской власти. Анархисты же — сплошной ребус. Сегодня они за Советскую власть, а завтра?

В ту, первую мою дорогу мне всё было в диковинку: как быстро обживался вагон, как легко знакомились пассажиры, как всё время поддерживали один и тот же порядок, хотя «население» обновлялось не один раз. Колеса стучали, вопрошали: «Что те-бя ждёт? Что те-бя ждёт?»

Но вот Ревель. Все в городе непривычно. Остроконечные крыши костёлов, квадратики газонов, кустарники, словно побывавшие в парикмахерской. Единственное, что меня не удивляло, так это разнообразие наречий: Севастополь тоже был город многоязычный.

Определился я на завод, который находился в семи километрах от центра города. Своими размерами, нескончаемым грохотом завод поразил меня: это не «Лоция»! Паровые машины, множество шкивов и т. д… В любом цехе надо держать ухо востро — как бы не задавили.

Нос у меня кверху: не кто-нибудь в Ревель приехал, а токарь-лекальщик, птица высокого полёта. Я размечтался: перво-наперво справлю себе одёжу, обувку. 2 рубля 25 копеек умножить на тридцать — это сколько же выйдет в месяц? Половину домой, потом хозяйке, у которой снял койку, за крышу и харчи — хватит на жизнь!

Жизнь стукнула меня по носу: не зазнавайся! Получил я двухнедельную получку, остановил меня один из рабочих:

— Новенький? Местные обычаи надо уважать, а то судьбу сглазишь. Деньги-то, чай, грязные несёшь, помыть бы их надо. Не пьёшь, совсем? Хороший ты парень, твёрдый, я люблю характерных. Тогда давай в картишки перебросимся. Я дружков позову. Да ты не бойся, ставки небольшие — по копейке, по две.

Сели играть. Оказалось, что играли со мной профессиональные шулера — ободрали как липку. Хорошо ещё, я остановился, не стал на пиджак играть. Делать нечего, повинился перед хозяйкой, просидел на её иждивении до следующей получки. А шулерам я по-своему даже благодарен: дали мне хороший урок на всю жизнь. К картам больше не притрагивался. Так что нет худа без добра.

В девятнадцать лет был я не по годам рассудителен.

Иные из парней не выдерживали— «живём один раз», — бегали по ресторанам, играли в карты, а потом залезали в долги. Я старался жить без долгов. Опять же материнская заслуга. Как ни туго нам приходилось, не любила она одалживаться, повторяла, бывало:

— Отдавать куда труднее, чем брать. Долг — он пудовым камнем на шее висит.

Долгов я как чумы боялся. Да и самолюбив был: на жизнь себе, что ли, не заработаю? Работа не была мне в тягость. В Ревеле познакомился я с токарями и слесарями высшей квалификации. Мой первый учитель в «Лоции» Сотников, пожалуй, годился им в ученики. А в меня словно бес вселился: если не превзойду их, то хоть догоню, повторял я мысленно. Цену эти мастера себе знали, секреты свои держали за семью печатями, и поручали им работу самую тонкую, ювелирную. Конечно, мастера эти были что надо: могли подковать не то что блоху, но и блошенят. Я внимательно наблюдал, на какой скорости они работают, как держат резец, каким инструментом в каком случае пользуются. Денег мне это не прибавляло, но было интересно.

Мастера не подозревали, что находятся под наблюдением. Зная, как ревниво охраняют они свои секреты, я и не пытался о чём-то их расспрашивать. Имеющий глаза да видит.

Старания мои были замечены. Прошло не так много времени, а мне уже дали двух парней-эстонцев. Собственно, были мы почти сверстниками. С одной стороны, лестно: сам без году неделя у станка, а уже в учителях. С другой стороны, они от работы отвлекают. Но было и третье обстоятельство, над которым я не мог не задумываться.

Была в Ревеле прядильно-ткацкая фабрика. Ткачихи работали в большинстве рязанские, тверские, смоленские. Мы любили ходить с ними на танцы. Одевались мы вполне прилично. Эстонские же парни приходили в тирольках, рубашках с галстуком и — босые. Обувь стоила дорого. Местные националисты не уставали повторять им:

— Вот русские приехали, получают больше наших…

Платили нам, ясное дело, за квалификацию, но ведь не каждому молодому эстонцу это было понятно. Часто возникали драки ещё из-за того, что девушки охотнее танцевали с русскими. Я в драки не ввязывался не потому, что боялся, — они казались мне бессмысленными. Однажды после очередного «сражения» я не выдержал, попросил своих учеников:

— Зачинщиков знаете? Попросите их подождать меня в удобном для них месте.

Ученики насторожились:

— А вы не боитесь?

— Чего же мне бояться?

В условленном месте меня поджидало человек десять. Все эстонцы. Кое-кто с палками. У некоторых рассечены брови, «фонари» под глазами.

Начал я с того, что вывернул все карманы: смотрите, мол, нет у меня ни камня, ни ножа, пришёл к вам с открытой душой. И это понравилось. Спрашиваю их:

— Ребята, почему мы должны друг с другом драться?

— Вы отнимаете у нас кусок хлеба! Уезжайте, откуда приехали!

Стараюсь набраться спокойствия:

— Что и у кого я отнял?

Помолчали. Потом один парень — на голову выше меня — спросил;

— Ты сколько получаешь? Я ответил. Он насупился:

— А чем я тебя хуже, что мне платят тридцать копеек в день? Думаешь, мне есть не хочется? Думаешь, мне не стыдно к девушке босым идти?

— Ты сколько лет на заводе?

— Года нет.

— А я с двенадцати лет работаю! Я тоже сначала получал по десять копеек в день, потом по двадцать. Знаешь, сколько потов с меня сошло, прежде чем я кое-чему научился? — пошёл я в наступление. — Знаешь, чем токарный станок отличается от фрезерного?

— Нет, — растерянно ответил эстонец.

— А шпиндель выточишь? На микрон ошибёшься, полную стоимость детали вычтут! У тебя какой инструмент?

— Метла.

— Есть на заводе эстонцы, которым платят как и мне?

— Есть.

— Так разве мне платят за то, что я русский? Вон уборщик Василий тоже с метлой ходит, разве он больше твоего получает?

— Нет.

— Что же ты говоришь, что у тебя кусок хлеба отнимаю? Ты постой у станка с моё — того же добьёшься!

Загудели эстонцы:

— Верно.

А я своё гнул:

— Иди сделай пробу, кто мешает?

— Не сумею.

— Давай я научу. Учатся у меня двое, ещё двоих возьму. Попроситесь, чтобы определили вас ко мне в ученики.

Эстонцы заулыбались. Тут уже я пошёл в наступление:

— Ребята, чего мы с вами не поделили? Я — рабочий. Вы — тоже рабочие. Я к вам в карман лезу? Нет. Вы ко мне в карман лезете? Тоже нет. Кому выгодно, чтобы мы с вами жили как кошка с собакой? Я тебя о чём-то попрошу, — обратился я к предводителю, — неужели ты мне, рабочему парню, откажешь? Давайте лучше во всём помогать друг другу…

Была эта беседа первой, но не единственной. Драки постепенно прекратились. Я к ученикам своим втройне внимательным был, потому что эстонцы.

Прошло ещё немного времени, и мы подружились.

… Забегая вперёд, скажу, что годы Великой Отечественной войны и провёл в Заполярье и в работе своей сталкивался с представителями едва ли не всех национальностей нашей Родины. И никогда ни о какой национальной розни и речи не было. Но в Мурманск и Архангельск приходило много иностранных судов — английских, американских. На американских служило немало негров. И вот в Мурманске наши матросы пригласили как-то двух негров в ресторан. Сидели, изъяснялись на интернациональном языке — мимикой, жестами. Вдруг негры забеспокоились и встали: в ресторан зашёл американский офицер. Он показал им рукой на дверь.