Лед и пламень - Папанин Иван Дмитриевич - Страница 41

Пёс наш, хоть и был из породы полярных лаек, ел тухлое мясо только после продолжительных уговоров, нехотя, словно делал одолжение.

Свежее мясо — это не просто продукт, это лекарство от цинги. Потому я о нём особенно пёкся. Оборудовал добротные ледники. Так же сберегал рыбу. И был в полной уверенности, что проблема решена. Но в день отлёта Шмидта, чтобы скрасить горечь расставания, сварил уху. Каждому отрезал по хорошему куску осетрины. За стол, занятый хлопотами, сел позже всех и подивился, что уха поглощается без энтузиазма, а рыба — тем более. Проглотив кусочек, виновато взглянул на друзей.

Как она могла испортиться? Ведь лежала под толстым слоем льда, замороженная? Я терялся в догадках. А ларчик открывался просто: белая ночь, солнце светило круглосуточно, ни на минуту не уходя на отдых. Солнечные лучи проникали через лёд. Мне стало грустно: если в такой пропорции будут возрастать запасы для Весёлого… но делать нечего. Я углубил ледники, прикрыл их брезентом, досками, фанерой. На какое-то время это помогло.

7 июня Женя с утра установил наши координаты — 88 градусов 54 минуты северной широты, 20 градусов западной долготы. У льдины оказалась приличная скорость — 20 километров в сутки. Мы тогда и представить не могли, какой переполох вызовет наша «рекордсменка» во всём мире, как заставит сотни людей сутками не знать отдыха, сожмёт в тревоге не одно сердце, поломает все планы, графики и расчёты. А поначалу не задумались, на сколько хватит у неё сил, «выдохнется» она или нет, — сделали очередную отметку на карте, послали данные в эфир и принялись каждый за свои дела. Женя хлопотал над устройством магнитной палатки, мы с Петровичем возились с гидрологической станцией. Ничто не изматывало нас на льдине сильнее, чем гидрологические работы, настолько они были нудны и утомительны.

Лебёдка стояла над лункой, пробитой во льду. Линь — металлический, достаточно прочный, чтобы выдержать свой собственный вес. Умножьте площадь сечения на длину линя, потом на удельный вес железа — 5,7 грамма на кубический сантиметр. И это все надо опустить, да осторожно, чтобы не было рывков, иначе линь оборвётся. Потом — подъем. Тяжёлой атлетикой никто из нас не занимался. Когда я читаю, что такой-то спортсмен «за тренировку поднимает до двадцати тонн», то вспоминаю наши гидрологические станции. Мы ручки лебёдки крутили вдвоём — 15—20 минут кряду, без передышки. До крови сбивали руки, в глазах — чёрные круги, а ты крутишь, крутишь, крутишь да ещё стараешься казаться бодрым.

Даже в лютый мороз было жарко. И так час, другой, третий. Думаешь, сейчас все, последний метр, оказывается же, не вытащили и половины. Откладывать нельзя: проба должна быть именно с этой точки. От лунки идёшь — покачиваешься. А дела ждут: надо готовить обед, осматривать льдину, помогать Фёдорову.

Сколько этих станций мы взяли! Потом, не один год, когда собирались мы вчетвером, излюбленной шуткой было: «Станцию бы взять, что ли…»

И никто не сетовал: к чему Ширшову столько станций, пожалел бы других, сделал чуток меньше. И хотя называли мы Петровича «главным эксплуататором», безропотно ему помогали.

9 июня Шмидт сообщил нам с острова Рудольфа, что все самолёты в сборе, скоро — на Москву. Мы пожелали лётчикам чистого неба.

А на следующий день поступило распоряжение Москвы: «Обслужить сводками погоды и радиосвязью перелёт Чкалова через Северный полюс в Америку». У нас только и было разговоров, что о предстоящем полёте. Перелёт Москва—Америка — да это же эпоха в развитии авиации! Экипаж у него будет, конечно, прежний — Байдуков, Беляков, они понимают друг друга с полуслова. Год назад они установили рекорд дальности полёта — девять тысяч километров, за что получили звание Героя Советского Союза. Мы для Чкалова — помощники. Случись что-то непредвиденное — почти в тысяче километров от острова Рудольфа есть аэродром. И я сказал:

— Братки, требуются рабочие по расчистке аэродрома.

Лопаты, кирки в руки — куда только девалась усталость! Вечером я расщедрился: с устатку можно и по «лампадке». Точной даты перелёта Чкалова мы не знали. Насчёт аэродрома двух мнений не существовало. А погода словно заботилась о том, чтобы работы у нас все прибывало. Два дня подряд бушевала пурга. Шквальный ветер до двадцати метров в секунду намёл огромные сугробы, и это — в июле! Спустя сутки в нашей палатке было 24 градуса тепла, курорт, да и только.

Льдина мечется. То мы плывём на юг, то вдруг — на северо-восток, вот-вот пересечём Гринвич, окажемся в восточном полушарии. Хотелось бы, конечно, поближе к полюсу: теплится надежда, что Чкалов нас не минует, сбросит на льдину газеты, письма.

Нам троим работается куда легче в безветренную погоду. Эрнсту она — нож острый. И опять, как на грех, сели аккумуляторы. Моторчик же мы бережём на самый, самый крайний случай.

Мы, конечно, не ждали, что на льдине будет спокойная жизнь. Но не представляли, что она будет настолько перенасыщена всякими происшествиями, требовавшими от нас выдержки и терпения. Неприятное известие принёс Петрович: льды расходятся, трещина увеличивается, похоже, что мы на ледяном острове. И Женя подтвердил, что слышал шум льдов около двух часов ночи. Но не паниковать же. И я сказал:

— Это не должно мешать работе. Льдина у нас огромная, запас прочности у неё большой, нам на ней жить да жить.

Петрович был у нас по совместительству и гляциологом, он поддержал меня:

— Кто бы мог подумать, что в Центральном полярном бассейне такие прочные и ровные льды?

Ровные-то ровные, только я опять вспомнил о сугробах: лопатами ничего не сделаешь, а они на станции единственная снегоуборочная «техника».

Пока суд да дело, время шло. Петрович вёл гидрохимические анализы, Женя занимался метеорологией. Я взялся за устранение хозяйственных прорех: как ни старался, не сумел, оказывается, предусмотреть на материке все мелочи. Мы забыли взять такую необходимую в хозяйстве вещь, как тазик для мытья посуды. Опустевший бидон из-под продовольствия я разрезал и смастерил большой таз. На земле ни одна хозяйка не потерпела бы такого урода. Я же не скрывал гордости. Не взяли мы с собой и лейку, поначалу проливали керосин, когда наполняли примусы. Из куска жести получилась недурная лейка.

Эрнст подошёл, скептически посмотрел, как я занимался паяльно-жестяным делом, спросил:

— Дмитрич, какие условия?

— Что за условия?

— Сколько весит первый приз?

— Эрнст, не дури.

— Его Ласкер вызывает на матч, а он как будто ничего не знает!

Розыгрышей у нас без этого хватало, я решил, что Кренкель шутит. Ничуть не бывало: Эммануил Ласкер, тепло поздравив нас, предложил мне сыграть с ним партию.

— Маэстро, что передать шахматному королю?

— Вернусь в Москву, тогда.

12 июня ветряк взялся за дело. Аккумуляторы заряжались, и Эрнст веселее насвистывал, сидя за ключом: передал и обязательную норму, и послания нашим жёнам, а я лимит превысил, злоупотребил служебным положением: отправил телеграмму ещё и брату Саше, военному моряку. В тот же день мы сделали ценное, на наш, конечно, взгляд, открытие: кирпичи из снега — отменный строительный материал. Над прорубью появился «дворец» П. П. Ширшова с лебёдкой. И Кренкель обосновался в снежном доме. Если строительство пойдёт такими темпами, решили мы, то можно будет прокладывать улицы, прибивать таблички.

Эрнст принёс очередную радиограмму:

— Вот, уже заказы поступают…

«В Москве низкая облачность, температура — минус десять градусов, видимость — два метра, осадки. Необходимо срочное вмешательство вашей „фабрики“. Примите заказ на хорошую погоду. Саша Погосов».

Этого молодого человека я хорошо знал, и его храбрость, и страсть к розыгрышам. В лагере челюскинцев он был комсоргом. Я знал: если Погосову что-то поручили, выполнит к сроку. Мы встречались много раз и до нашего дрейфа на льдине, и после возвращения. А ближе всего судьба свела нас в годы Великой Отечественной войны, когда мы вместе работали в Мурманске и Архангельске. Иностранных судов приходило много, и с их капитанами Саша очень быстро находил общий язык. Покорял Саша иностранцев и знанием английского языка, и знанием дела, и тем, что не бросал это дело во время бомбёжки.